С легкоранеными тамошние эскулапы управлялись вполне удовлетворительно, но вот с тяжелыми ситуация была совсем иная. В жаре, в антисанитарных условиях, лежа часами без оказания надлежащей помощи, многие из них умирали, хотя у нас их могли вытащить с того света обычные военные медики.
Поэтому, узнав о сложившейся ситуации, полковник Бережной, связался с адмиралом Ларионовым, и срочно запросил у него помощи. Виктор Сергеевич распорядился направить в район Габрово, куда свозили раненых из-под Шипки, все наши военно-транспортные вертолеты. И сразу у нас появилось работы выше крыши.
Я мобилизовал всех наших медиков, с кораблей эскадры собрали врачей и санитаров, словом, всех, кто хоть немного разбирался в современной медицине. Пришлось подключить и нашего гостя — Николая Ивановича Пирогова, тем более, что и сам рвался к операционному столу, несмотря на свои шестьдесят с лишним лет. Впрочем, я знавал лично другого гениального хирурга, Федора Григорьевича Углова, который делал операции на сердце и в девяносто, а в сто лет прооперировал больного накануне собственного столетия в присутствии представителей «Книги рекордов Гиннеса», которые зафиксировали сей факт на видеокамеру.
Я рассказал Пирогову об Углове. Николай Иванович был удивлен самим фактом возможности проведения операций на сердце. Не менее он был удивлен творческим долголетием Федора Григорьевича. Я сказал, что это результат здорового образа жизни, которого придерживался мой знакомый. Он не пил, не курил, обливался каждое утро холодной водой и занимался зарядкой. Помню, как он как-то раз заехал ко мне на работу на своей «Волге», которой лихо управлял, несмотря на то, что ему было уже за девяносто.
Пирогов долго размышлял над сим фактом. На днях я все же решился рассказать ему о его смерти. Узнав, что рак верхней челюсти, сведший его в могилу, был вызван неумеренным курением, Николай Иванович призадумался. По-моему, он стал меньше курить, хотя и не смог окончательно отказаться от своей пагубной привычки. А после моего рассказа об Углове Пирогов решился. Он торжественно дал обещание больше не курить, и раздал весь свой запас сигар своим знакомым грекам. Даст Бог, может после этого он проживет лишние несколько лет.
Сейчас Николаю Ивановичу, даже если бы ему и захотелось, просто не нашлось бы времени для перекура. Он делал по несколько операций в день, после чего сил ему хватало лишь на то, чтобы поесть с грехом пополам и добраться до койки. А потом, наскоро поев и приведя себя в порядок, снова вставал к хирургическому столу. Причем, как говорили ассистирующие ему наши медсестры, оперировал он мастерски, не делая лишних движений. Я объяснил им, что быстро и четко работать скальпелем Пирогов натренировался потому, что в его время наркоз только-только начинал использоваться, и быстро прооперировать больного без всякой анастезии надо было хотя бы потому, чтобы он не умер от болевого шока.
В некоторых случаях я ставил Пирогова ассистировать во время особо сложных операций, чтобы он своими глазами увидел, как мы спасаем тех, кого в его время признали бы безнадежными. И Николай Иванович исправно подавал инструменты ведущим операцию хирургам, некоторые из которых были его вполовину его моложе.
И вот сегодня, когда наконец наступило некоторое затишье. Мы с Николаем Ивановичем выбрались из пропахшей кровью, гноем и лекарствами палатки на свежий воздух. Уединившись в садике бывшего султанского дворца, мы присели на лавочку, и продолжили начатую ранее беседу.
— Я все понимаю, Игорь Петрович, — сказал Пирогов, — у вас превосходная медицинская техника, способная делать чудеса, замечательные, отлично знающие свое дело хирурги, фельдшеры и медицинские сестры. Но, по-моему, у вас главное — это отношение их к больным и раненым. Как часто мне приходилось сталкиваться с равнодушием и черствостью тех, кто должен оказывать помощь страждущим, тем, кто ожидает от врача милосердия.
Помните, Игорь Петрович, как вы рассказывали мне о том, как здесь, в вашем госпитале спасли от верной смерти замечательного художника Василия Васильевича Верещагина? Он непременно бы умер от того «ухода», которым был окружен в нашем госпитале. И как быстро он здесь пошел на поправку. А ведь рана, как я узнал, была у него не такая уж тяжелая. Даже без ваших лекарств, этих, как вы их называете, «антибиотиков», его вполне можно было вылечить.
— Да, Николай Иванович, — ответил я, — внимание к больному, сострадание к нему — это не менее сильное лекарство, чем наши антибиотики. И мы об этом помним. Особенно это важно для военных врачей. Молодые и здоровые люди, получившие раны в бою нуждаются в сугубом внимании. А сколько наших врачей, оказывающих раненым первую помощь на поле боя, погибли… Эх!
Я взмахнул рукой, вспомнив ребят, с кем вместе учился в Военно-медицинской академии, тех, кто погиб в Чечне, Абхазии, и других горячих точках. Кто-то был застрелен снайпером, кто-то подорвался на фугасе, сопровождая раненых, кому-то просто перерезали глотку «повстанцы», о доблести и гуманности которых верещали в СМИ иностранные, да и некоторые наши журналисты.
— Я понимаю вас, — со вздохом сказал Пирогов, — многие из моих коллег в осажденном Севастополе тоже погибли, при исполнении своего священного долга военного медика. Вообще же, дорогой Игорь Петрович, война — ужасная вещь, и я каждый раз жалею, что молодые, полный сил люди гибнут, так и не совершив то важное и хорошее, что они, возможно бы совершили в своей жизни. Впрочем, войны начинают политики, а гибнут на них совсем другие.
— Николай Иванович, — сказал я, — я все прекрасно понимаю. Но наша миссия на этих войнах — минимизировать потери и сделать эти войны менее кровопролитными. К тому же, Николай Иванович, похоже, у нас снова появилась работа. — Я указал Пирогову на санитаров, которые несли кого-то на носилках к нашей палатке-операционной.
Но я, к счастью, оказался неправ. Это не был очередной раненый, прибывший на вертолете с фронта. Госпитализировали молодую гречанку, у которой начались роды, и по просьбе ее свекра, ее отправили к нам. Муж гречанки ушел в крейсерство на каперском пароходе вместе с нашим «Североморском». Потому она считалась, как бы женой военнослужащего. К тому же роды были тяжелыми, и местные повитухи, убедившись, что им самим не справиться, сказали, что спасти роженицу могут только русские чудо-доктора. Наш дежурный врач, осмотрев больную, вынес вердикт — необходимо провести кесарево сечение.
— Вот, видите, Николай Иванович, — сказал я Пирогову, велев подготовить гречанку к операции, — во время войны люди не только умирают, но и рождаются. Вы не поможете мне.
— С преогромным удовольствием, Игорь Петрович, — с улыбкой сказал мне Пирогов, и отправился мыть руки, и облачаться в стерильную одежду врача-хирурга.
11 июля (29 июня) 1877 года. Вечер. Константинополь,
Полковник ГРУ Вячеслав Бережной
Сегодня почти все наши сухопутные части сведенные в механизированную бригаду, выступили к Шипкинскому перевалу. За тот месяц, что прошел с момента освобождения «Второго Рима», у многих из нас завелись друзья и знакомые среди христианского населения бывшей столицы Оттоманской империи.
А нехристианское население резко уменьшилось, ибо мы разрешили беспрепятственно и абсолютно легально всем желающим выехать на ПМЖ в Анатолию. Существовало только одно «НО». Беспрепятственным этот путь был только для бедноты, для торговцев и мастеровых. Для пашей, беков, эмиров и прочих беев «пропуском» стала обязательна сдача в казну Югороссии имущества, награбленного поколениями их предков у христианских народов. Оставшиеся должны были или где-то работать, или положить зубы на полку, добывая пропитание любым легальным способом. А те, кто пытался сделать это нелегально, попадал в каталажку. Оттуда у них было два выхода — или на принудработы, или отправка с очередным караван-конвоем в Анатолию.
Крупные денежные штрафы были наложены на купеческие и банкирские дома, в основном греческие. Так их наказали за сотрудничество с султанским режимом. Те же купцы, которые по дешевке скупали у башибузуков добро после погромов, понесли более строгое наказание. И них конфисковали все имущество, а сами купцы, точнее, «барыги» — скупщики краденого, загремели в тюрьму, а особо «отличившиеся» были торжественно повешены на рыночной площади.