Мещерин первым направился к лошадям. Их поводья были привязаны к веткам кустарника, и понурые животные, как бы сторожили нехитрый скарб из сваленных в кучу походных мешков и котомок.

– Всех людей погубил, – голос, каким он осуждал себя, прозвучал бесцветно и глухо. С тем числом спутников, сколько их осталось, и при царившем настроении растерянности, тревоги и подавленности теряло смысл предприятие, на которое его толкали мысли, связанные с золотой плашкой. Он вынул из‑под рубашки платок, развернул его и показал остальным то, что скрывал от них, словно именно плашка была виной потери и гибели половины отряда.

– Золото? – удивился необычному виду плашки Румянцев и остановился рядом.

Мещерин безмолвно опустил ему плашку на ладонь, как будто избавлялся от жгущего руку предмета. Румянцев прикинул её вес и уставился в странные знаки, потом большим пальцем сильно протёр их, как если бы от этого они стали понятнее. Глянуть на золотой предмет молча подошли всё ещё всхлипывающий Петька и подьячий. Лишь Бориса не привлекала эта плашка. Он хранил сосредоточенное молчание, вслушивался в отдалённые звуки и посматривал в сторону гор, беспокоясь пустой тратой времени; по их следам наверняка идут Бату и джунгары, и лучше им было удалиться подальше от этого места. Но он по привычке держал беспокойство в себе, не показывал его. Уехать на разведку, оставить спутников в таком малом числе он тоже не решался.

Задать Мещерину вопросы о плашке не успели: все разом обернулись на слабый перестук копыт устало скачущих коней. Доносился он оттуда, откуда прибыли и они. Борис пальцем тронул курок своего ружья. Остальные чего‑то ждали. Судя по становящихся отчётливыми звукам, всадников было только двое, и Борис опустил пищаль.

– Они! – повеселел Петька, когда показались головы наездников, которые вроде жуков перемещались за холмами.

Кроме Мещерина, все забыли о плашке, и, не привлекая внимания, он забрал ее у Румянцева, завернул в платок и опять спрятал на груди, в карман под кафтаном. Уверенность, что сможет продолжить задуманное, снова возвращалась к нему.

Вскоре к ним подъехали атаман и казачок. Борис заметил, что казачок чем‑то смущен, и сделал для себя кое‑какие выводы. Но другие, кто как мог, выражали искреннюю радость вновь прибывшим, словно их возвращение давало всем надежду на благополучное достижение цели похода на север.

Оживляясь новыми заботами, наконец‑то двинулись в путь. О разбойниках не говорили. Борис не сомневался, что те следуют за ними, однако больше не решаются нападать в открытую, однако не поднимал эту тему. Ехали, подгоняя лошадей, пока не стемнело.

На ночлег устраивались готовыми ко всяким неожиданностям. Всухомятку доели последние из захваченных в Бухаре запасов продовольствия, беспечно руководствуясь русским житейским правилом: даст Бог день, даст и пищу. Стрельцы и подьячий с вздохами сожаления вспоминали о многом, оставленном и брошенном за последние сутки. На месте предыдущей ночевки Мещерин закопал свой шатер и все, что показалось по обстоятельствам лишним, и на этот раз лежал у костра, как остальные, прямо на траве. Он уставился в низкое небо с бессчётной россыпью сверкающих звёзд, и ему пришло в голову, что таким же это небо было и сотни лет назад, когда их видел тот, кто сейчас незримо руководил его поступками…

За низким пригорком осторожно приподнялись головы двоих джунгар. Оба лазутчика убедились, что ближе к стоянке отряда подобраться незамеченными трудно, а напасть врасплох на настороженных путников очень сложно. Привал окружало большое открытое пространство, а ночь предстояла безоблачная, светлая. Они видели, как стрельцов на часах сменили Борис и подьячий. Затем у костра поднялся Мещерин.

Мещерин неторопливо подошел к Борису. Он не знал, какими словами может объяснить завтра оставшимся в живых стрельцам и подьячему, зачем ради царской службы надо повернуть в горы, и послушаются ли его. Казалось, только Борису всё равно, куда направляться дальше. Мещерин хотел и не решался признаться ему в своих тайных замыслах. Глянул на сидящих у костра спутников, чтобы убедиться, что его там никто не слышит и, как бы невзначай, полюбопытствовал:

– Не могу понять… Отчего ты бросил службу у китайского императора?

Борис вместо ответа вскинул ружье, и нарушаемую только ночными сверчками тишину вспугнул звучный выстрел.

– Дьявол! – вздрогнул от неожиданности Мещерин, разом теряя желание продолжать разговор.

Оба лазутчика скатились с вершины пригорка. Один из них тряс головой, прочищал глаз от взбитой пулей земли. Они побежали прочь, трусливыми шакалами пригибаясь в низинах, и у них росло недовольство от поручений нового главаря. Они не видели, ради какой такой добычи рискуют жизнью.

6. "Проклятье на тебе в этих местах!"

Ранним утром с пригорка, на котором накануне побывали лазутчики, Бату и джунгары наблюдали за семерыми всадниками. Те удалялись от места привала, но не в степь, а вдоль предгорий, и последний, в яркой красной одежде стрельца, уводил за собою лошадь без седока, поводья ее были привязаны к его седлу. Взгляды джунгар были угрюмыми, они толпились в нескольких шагах позади Бату, и их настроение ему не нравилось.

– Дальше не пойдем, – за спинами других вдруг проговорил разбойник с безобразно широким носом, когда Бату направился к своему коню.

– Нам добыча нужна, – с мрачным вызовом поддержал его рослый джунгар, недвусмысленно кладя большую ладонь на рукоять длинной сабли.

Бату сузил глаза в щелочки, отвернулся, чтобы они не увидели его исказившегося от презрения лица, – их было одиннадцать сабель, и на этот раз они, казалось, заранее сговорились действовать сообща.

– Те, кого мы преследуем, ищут клад с сокровищами. Клад, какой всем вам, шакалам, и не снился, – грубо попытался вразумить он разбойников, но рука его понемногу тянулась к ножу на поясе.

Рослый джунгар, словно уже выбранный на тайной сходке главарём взамен чужака, выступил на шаг вперед, заметно вынул часть длинной кривой сабли из ножен.

– Я тебе не верю, – раздельно сказал он. – Ты мстишь за кого‑то из своих. А расплачиваешься нашими головами…

Он не договорил, захрипел. Стараясь выдернуть из горла нож, который остриём пробил шейный позвонок, он в предсмертном бессилии опустился на колени и повалился на щетину травы. Остальные схватились за оружие; клич – и они бы ринулись на монгола. Но клича не последовало, сказанное Бату зародило в большинстве джунгар сомнение.

– Они ищут золото. Много золота, – все же вынужден был вступиться в объяснения Бату, как огонь в тлеющей от искры сухой коре, раздувая в них это сомнение. – И мы убьем всех, кроме одного. Только он знает, где клад. Запомните, половина сокровищ ваша!

Вислоухий коротышка раньше других джунгар поймался на крючок и убрал ладонь с рукояти сабли.

– Золото? Много сокровищ? – недоверчиво заулыбался он, ощериваясь и обнажая кривые зубы, где они были не выбитыми.

Он шагнул к распростёртому на земле без признаков жизни соплеменнику, выдернул из горла нож. Затем вытер его об одежду убитого и с выражением покорности осторожно поднес вскочившему в седло надменному Бату. Другие разбойники, избегая смотреть монголу в лицо, разошлись к своим лошадям.

Вместе с Бату их осталось только одиннадцать человек. В таком числе нападать на семерых, вооруженных ружьями и пистолетами мужчин было слишком легкомысленно, исход открытого столкновения представлялся неопределённым. Рассчитывать можно было только на удачную засаду. Чтобы устроить подобную засаду, Бату хотел выяснить, какое направление изберет Мещерин. Он решил держаться его следа и не беспокоить понапрасну, создать у того впечатление, будто что‑то заставило джунгар прекратить дальнейшее преследование.

Отряду Мещерина повезло. Задолго до полудня встретилось киргизское стойбище, которое расположилось возле небольшого водоёма, питаемого рукавом горной речушки. За ружье, саблю и седло умершего накануне от ранения стрельца они получили необходимое продовольствие солониной, засушенными лепёшками и недавно пойманными рыбинами. Завтрака у них не было, и они устроились на отдых внизу пологого склона пригорка, зажарили рыбины и сытно поели.