– Ты правильно сказал насчёт русского царя. Нам вскоре будет нужен сильный медведь за спиной манчжурского тигра.

Крики людей в яме, рёв разнимаемых огнём и выгоняемых в проход зверей не вызвал у него желания глянуть в ту сторону, как это сделал тайный советник. А тот увидел, что телохранитель ударил ножом по узлу обвитой вокруг колышка лианы, и она с дикарём упала вниз. Тайный советник помедлил с ответом, мысленно отыскивая нить, отсутствие которой беспокоило его в этом разговоре.

– Много ли русский царь знает о нас? Вероятно меньше, чем мы о нём. Чтобы пробудить у него интерес к выгодному нам сближению, мы должны сначала вызвать его любопытство.

– Это и должен сделать тот, кто станет нашей тенью возле него, – согласившись с замечанием, быстро ответил Далай‑лама. – До царя должна вытянуться, дотянутся Тень Тибета. Но так, чтобы Тень не вызвала у царя настороженной подозрительности. Эта Тень заслужит его доверие, если станет ему необходимой. – Он будто не видел удивления на лице собеседника и признался, увлекаясь проверенными совместной борьбой с врагами доверительными с ним отношениями. – Бывали такие обстоятельства, когда мне очень хотелось, чтобы в них быстро и самостоятельно вмешался воин‑одиночка. Такой, кто служил бы мне преданно, не помышляя об этом, и действовал не по приказанию, а по собственному усмотрению. Думаю, и у русского царя возникают подобные желания. Я хочу подарить ему такого воина. Одинокого, как матёрый волк. Который не находился бы рядом с господином, и всё же, где бы ни оказался, служил только ему.

Его собеседник по давней привычке не противоречил Далай‑ламе, когда тот увлекался неожиданными замыслами, лишь осторожно высказал сомнение.

– Есть ли у нас время, чтобы воспитать, подготовить такого воина?...

– Пока манчжуры не усмирят Китай, им будет не до нас. А это долгий срок, – прервал его Далай‑лама. Затем, хмурясь, продолжил: – Не в этом я вижу препятствие. Где найти подходящего ученика?

Тайный советник понял, что отвлечь Далай‑ламу от столь необычной затеи не удастся. И вдруг смутное воспоминание во мраке бурного прошлого стало проясняться, как ночная звезда в разрыве пелены облаков.

– Я знаю, – сорвалось с его губ прежде, чем он припомнил ясные подробности. Он поправил себя. – Конечно, если ребёнок выжил.

И он кратко рассказал о случае, что был с ним тринадцать лет назад, когда посланником Далай‑ламы он напрасно пытался убедить влиятельного в северных областях своим духовным и нравственным авторитетом настоятеля монастыря поддержать их намерения возглавить борьбу за объединение страны. А главное, о нападении разбойников на караван, о раненых и о потерявшем родителей грудном русском ребёнке, чьи несчастья повлияли на решение настоятеля.

– Да, припоминаю, – наморщив лоб, произнёс Далай‑лама. – Я когда‑то уже слышал от тебя об этом. – Он вспомнил не только данный случай, но и настоятеля, его возражения против установления верховной власти лам. Тот утверждал, такая власть приведёт государство либо к величию в духовном развитии народа, но при этом к народной беспомощности при столкновениях с чужой военной силой, либо к вырождению их учения вследствие необходимости приспосабливать его для оправдания чуждых ему решений при управлении страной. Тягостные размышления о многом справедливом в возражениях настоятеля монастыря омрачили чело Далай‑ламы. Он поднял взор к небу, потом будто со стороны посмотрел на царственный дворец. Возвратив глубоким вздохом и медленным выдохом волю к самообладанию, он безмерно устало, как бы сам себя, спросил: – Что есть человек перед интересами государства? – И, как если бы был один, тихо вымолвил, раздельно произнося слова: – Символ и тень.

Тайный советник, хотя и был старше на полтора десятка лет, склонил голову из искреннего уважения к нему, несшему тяжкую нравственную ношу ответственности светского управителя и равно духовного вождя народа.

3. Джуча

Тринадцать лет не отразились на виде приграничного монастыря, они отразились на людях. Старое шло к закату жизни, а юное наполнялось силой. Об этом подумалось иссушаемому неизлечимой внутренней болезнью настоятелю, когда он увидел подростка, почтительно замедлившего шаги перед раскрытыми настежь дверями храма. Тот вошёл из полуденного света в полумрак и опустился на колени, присел на пятки напротив возвышения, где на коврике сидел настоятель, придерживая на подоле кисть теряющей подвижность левой руки. Как и все в монастыре, этот его воспитанник был с обритой головой и одет в чёрный халат, но казался в длинном халате стреноженным резвым жеребёнком.

– Учитель, я подумал, – избегая смотреть настоятелю в проницательные глаза, прервал он тягостное молчание: оно зависало под сводом, пока ожидался его ответ. – Я не хочу стать монахом.

Настоятеля ответ не удивил.

– Мне хотелось это услышать именно от тебя, – сказал он, не в силах скрыть и огорчение, и теплоту в голосе. И спросил: – Ты вчера пропал рано утром и опять вернулся поздней ночью.

Его ученик склонил голову и ответил чуть слышно:

– Мне не хотелось Вас огорчать, учитель. Так получилось.

Однако в его голосе не было чувства вины.

– Что же произошло?

– Я встречался с приятелями из поселения. Мы отправились в горы, там поспорили, кто из нас последним скажет, что хочет повернуть назад.

– Ты выиграл?

– Да.

Настоятель неотрывно смотрел на него и раздумывал.

– Мне кажется, я научил тебя главному, – наконец произнёс он вполголоса. – Уметь следовать своим чувствам, не подчиняясь им. Я рад этому.

И он плавно изменил содержание разговора, как будто направил ручей в другое русло.

Когда подросток после очередного полученного от него урока, как делать выводы из наблюдений, покинул храм, в прорехе среди плывущих облаков появилось яркое солнце, и оно стало приятно нагревать прохладную землю. Подросток быстро прошёл к выходу из монастыря, обошёл западную монастырскую стену и отправился к пологому холму, туда, откуда доносились отзвуки стука зубила по камню. Поднявшись на холм, он спустился наискось уклона к основанию невысокой скалы, где одноногий мастер вырубал в стене скалы большого, сидящего в лотосе Будду. Будда получался печальным, взирающим на мастера, как на своего слугу, без которого желал бы обойтись, но не мог, пока тот не придаст его каменному наряду и телу подобающую чистоту линий и изгибов.

Одет мастер был в грубые холщовые штаны и коричневую рубаху, стянутую у пояса жёлтой верёвкой. Седеющие тёмные волосы удерживались красной шёлковой лентой, которая пересекала лоб и была завязана на затылке. А вместо отрубленной ниже колена ноги он укрепил выструганную деревяшку, привязанную у колена кожаными ремешками. Работал он увлечённо, и вздрогнул, когда расслышал за спиной осторожные шаги. Развернулся, но при виде подростка оживился и сел на покрытый козьей шкурой валун.

– Что, мил Удача, пришёл мне помогать? – воскликнул он с лёгкой усмешкой, откладывая долото и деревянный молоток на землю.

Однако подросток, который в разговоре с настоятелем впервые сам принял решение о своей дальнейшей судьбе, тревожился неясными предчувствиями близких перемен в образе жизни и вместо ответа вдруг тоже задал вопрос.

– Дядя, а почему ты дал мне такое имя?

– А как же тебя ещё называть? – удивился мастер, отвлекаясь взглядом от осмотра своей работы, холма и распадка. Внимательно посмотрел в лицо подростка, и вопреки своему настроению тоже посерьёзнел: – Так ведь это же удача, что ты жив остался. И для меня удача, что мой соплеменник оказался рядом вместо сына. И звучит такое имя по местному. Привыкли уж все, всех я приучил.

– А почему у тебя только прозвище – Одноногий?

– Так я ж одноногий и есть. – Мастер подозрительно сощурился. – К чему эти расспросы? Ты что‑то скрываешь?

Удача пожал плечами.

– Учитель спрашивал. Кем я хочу стать?

Он намеренно примолк, наблюдая, как Одноногий заволновался.