Несмотря на прошлое своей семьи, Габриэль Акоста не внушал ни подозрения, ни тревоги новому трибуналу инквизиции.[18] Он тщательно выполнял все обязанности христианина, неуклонно ходил к мессе каждое воскресенье, по вечерам перебирал четки в кругу семьи и ничуть не возражал против набожности своей жены, прекрасной и почтенной доньи Менсии, наследницы древнего рода старых христиан, тех, которые пришли с севера много веков назад, чтобы по призыву короля Кастилии, святого Фернандо, завоевать Андалусию.[19]
Донья Менсия была высокая, полнотелая женщина, лицо которой своей почти безжизненной белизной напоминало лица одалисок и монахинь, словом, женщин, ведущих замкнутый и сидячий образ жизни. Она восхищалась своим доктором как мужчиной и как ученым. С почти суеверным благоговением наблюдала она, как он, сидя над толстым томом и подперев голову рукой, проводит целые часы в книжном зале. Сама достойная дама едва умела читать, и у нее дрожали пальцы, когда ей предстояла мучительная задача нацарапать свою подпись. Бог не дал ей детей, и она заполняла свой досуг тем, что придумывала новые блюда для доктора, внимательно следила за порядком в кухне, кладовых и гардеробах, вышивала по вечерам, сидя на парчовых подушках в обществе двух молоденьких мавританских рабынь, искусных рукодельниц, присутствовала на всех церемониях в соборе (некогда Большой мечети) и в других церквах города, которые также были в свое время мавританскими или еврейскими храмами. Злые языки постарались довести до ее сведения супружеские измены доктора, в частности – его связь с некоей красивой андухарской еврейкой; но христианская матрона стала в конце концов спокойно относиться к этим небольшим неприятностям, которые вначале ее сильно волновали. Таковы уж все мужчины; к тому же, она была уверена, что Акоста ценит ее больше, чем других. Ведь точно так же и король дон Фернандо любит и уважает королеву донью Исабелу больше всех женщин, но стоит ему расстаться с ней и уехать, как он оставляет незаконного младенца всюду, где проведет сколько‑нибудь длительное время. Раз солдаты и врачи проводят почти всю свою жизнь вне дома, незачем их женам и знать, чем они занимаются, когда отсутствуют. А что касается любовных связей с еврейками, то редкий король поступает иначе, чем доктор. Донье Менсии было хорошо известно, что некий принц, незаконный брат дона Фернандо, был сыном покойного дона Хуана, короля Арагона, и еврейки, с которой тот был в связи почти всю свою жизнь.
Инквизиторы, казалось, не вполне были уверены в преданности знаменитого врача христианской вере, но не трогали его, твердо зная, что он никогда не станет разглашать свои скрытые убеждения. Они знали также, что у него в душе не сохранилось ни малейшей склонности к религии предков, и не имели никаких оснований заподозрить Акосту в тайном соблюдении иудейских обрядов. Евреи относились к нему с большей неприязнью, чем христиане, на не потому, что он был обращенным, – таких среди испанцев были тысячи. Нет, они его ненавидели за безверие, считая, что он гораздо менее религиозен, чем христиане. И инквизиторы считали его гениальным безумцем, достаточно осторожным, чтобы скрывать свои парадоксальные суждения, которые только время от времени невольно прорывались наружу.
Разве он мог бы совратить кого‑нибудь своими домыслами в те времена, когда вера была так крепка, что каждый готов был умереть или предать смерти другого во имя своих религиозных убеждений, а неверующих не было вовсе?
Акоста относился к жизни со свойственным ему скептическим любопытством, недоверчиво и в то же время благодушно. Он говорил о богах больше, чем о едином боге, считая, что человечество было счастливее в эпоху язычества, чем в настоящее время. Он изучал мудрецов и поэтов этих отдаленных веков, убежденный, что после них мир погрузился в невежество и варварство. Он был одним из тех, кого в Италии начинали называть гуманистами. Путешествие в Рим еще более укрепило в нем эти взгляды, почерпнутые им ранее из книг. И так как эти гуманисты господствовали при папском дворе и при многих королевских дворах, куда их приглашали в качестве наставников к наследным принцам, некоторые монахи и священнослужители Кордовы, желая блеснуть своей ученостью, гордились дружбой с лекарем Акостой, признавая его большое умственное превосходство и глядя на него в то же время как на милого ребенка, дерзкого и озорного, который позволяет себе рискованные игры с предметами, заслуживающими глубокого уважения.
Самым важным для них было, чтобы он не оставался втайне евреем, не менял рубашки по субботам и ел свинину при всех, как надлежит доброму христианину. А все разговоры доктора о языческих богах и древней Греции казались им сущими пустяками.
В речах Акосты было столько бодрости и уверенности, что это придавало всему его облику спокойствие и мягкую веселость. На каждом шагу он восхвалял короля и королеву, жизнь которых протекала на его глазах. А жизнь его была богата приключениями, как роман. Он любил вспоминать, как еще в годы его младенчества вступили в брак дон Фернандо и донья Исабела, которые в ту пору были только еще наследниками престола.
В Кастилии тогда царил беспорядок. Дворянство, свыкшееся с мятежами и гражданской войной, приносившими ему верные прибыли, восстало против Энрике IV. Этот король‑художник, которого, несмотря на изрядное количество любовниц, недруги прозвали Импотентом, был жертвой своего времени, эпохи перехода от грубых нравов воинственных лет реконкисты к изящной любезности и духовным радостям так называемого Возрождения, начавшегося в Италии. Король питал большую склонность к музыке, танцам, женщинам, проявлял терпимость к мусульманам, обычаи которых ему были по вкусу больше, чем христианские. Порою он влюблялся в знатных дам своего двора, порою же его влекла к себе неприкрашенная природа с ее терпкой и здоровой красотой, и тогда он отправлялся на охоту в горы, в какое‑нибудь из королевских поместий, в сопровождении целой свиты музыкантов, шутов, мавританских певцов и солдаток – так называли проституток, состоявших на жалованье; эти поездки служили предлогом для сближения с пастушками, крепкими крестьянками с румяными щеками и пряным запахом, чью бесхитростную прелесть воспел поэт того времени, беззаботный весельчак Хуан Руис, протопресвитер из Иты.[20]
Очевидно, женитьба короля на принцессе донье Хуане, уроженке Португалии, одной из самых утонченных и образованных женщин своей эпохи, вызвала у него потребность в любви женщин с огрубелыми руками, привыкшими доить коров, укрощать жеребцов и, швыряя камни, подгонять стадо.
Из Португалии вместе с его супругой приехало несколько красивых дам, чрезвычайно изысканных для своего времени, появление которых взбудоражило весь кастильский двор. Они познакомили кастильских матрон с новейшими косметическими средствами и духами. Их тонкая предусмотрительность доходила до того, что они натирали себе белилами ноги от того места, где кончался черный чулок, до самых укромных уголков тела. В те времена было принято, чтобы кабальеро возили дам на крупе своих коней, помогая им сесть и сойти, а так как под пышными юбками, расшитыми геральдическими эмблемами, дамы не носили ничего, кроме рубашки, можно было легко обнаружить кое‑какие тайны, когда они садились на лошадь или спрыгивали на землю.
Энрике IV находился в любовной связи с доньей Гиомар, одной из дам, явившихся вслед за его супругой из Португалии. Однажды архиепископ Севильи устроил праздник в честь королевской четы, иначе говоря, пригласил короля с королевой отужинать в епископском дворце. И тут король позволил себе за столом такие откровенные нежности по отношению к донье Гиомар, что его супруга донья Хуана Португальская поднялась из‑за стола и дала любовнице короля пощечину, после чего обе благородные сеньоры, к превеликому удовольствию дона Энрике, вцепились друг другу в волосы.
Наконец у королевы родилась дочь, и большинство придворных, которые презирали короля и ненавидели королеву, объявили девочку незаконнорожденной и прозвали ее Бельтранехой, предположив, что она – дочь дона Бельтрана де ла Куэва, бедного идальго, приближенного королевской четы.