Теперь, когда в общих контурах портрет Подашевского ясен, заглянем на минутку в его квартиру в Малом Палашевском, 7, но не для того, чтобы поскорбеть о хозяине и посмотреть, как он жил. Есть эмоциональная потребность взглянуть на стены, в которых с 27 (28) декабря 1925 года дрожал предавший поэта Устинов. Может, и не дрожал, а хлестал до бесчувствия водку, а протрезвев, хватался за свежие газеты и узнавал, как он заботился в «Англетере» о «даровитом несмышленыше» Есенине. Наверное, именно сюда, в эту квартиру, сразу же после гибели поэта явился некто, передавший Устинову приказ всемогущего деятеля: помалкивать и никуда не отлучаться. Разумеется, вероятно, было обещано скоро поправить его жилищные, финансовые и партийные дела. Выйти на улицу, не вызывая подозрений, он мог только после похорон Есенина. Почему-то никто из исследователей не обратил внимания на то, что его не видели не только при прощании с телом поэта в Ленинграде, но и в Москве. А ведь официальному «опекуну» Есенина надлежало, сообразуясь с элементарной моралью, стоять в почетном карауле у гроба покойного в Доме печати!

Что заставило его навечно предать свое имя проклятью, не пожалеть репутации и будущего сына Бориса? Глубоко спрятанная к поэту зависть? Долг коммуниста, пусть и временно обиженного, обязанного пресечь любую контрреволюцию, будь то антисоветчина или попытка бегства из СССР? Желание получить очень нужные ему тогда сребреники? Страх, животный, непобедимый страх — вот что, на наш взгляд, явилось движущей внутренней пружиной нравственного падения. Его память наверняка хорошо сохранила кровавые сцены Гражданской войны, особенно те, когда за малейшее неподчинение приказу виновный немедленно карался смертью. Теперь пришла его очередь. Не подчиниться было невозможно: приказ отдавал человек, одно слою которого еще недавно приводило в движение целые армии. Разумеется, требовали помочь Советской власти наказать бежавшего от суда преступника, изменившего идеалам Революции. Не скажешь же темным массам, что их любимец стихийно, под воздействием минутных настроений (с поэтами это часто случается), переметнулся в стан врагов народа. Георгий Феофанович, возглавлявший в «Известиях» отдел «В стане контрреволюции», должен помнить, что возмездие за измену великому пролетарскому делу неотвратимо. Партии лучше знать, что полезно и что вредно для победы коммунизма.

Некто, передавший, как мы полагаем, Устинову приказ «молчать», исполнял поручение Льва Давидовича Троцкого. Организационно-технические детали могли выглядеть иначе (например, Жоржа тайно доставили к «архитектору революции», как любил себя величать диктатор), но существа события это не меняет.

За «Иудушкой Троцким» (выражение Ленина) стояла грандиозная ш кола провокаций. Расправиться с Есениным для него было делом непростым, но и не таким уж премудрым — требовалось лишь основательно подготовить операцию.

В главе «Приказ отдал Троцкий» нашей книги приведено достаточно аргументов, подтверждающих участие «демона революции» в варварском злодеянии. Несогласным с такой точкой зрения оппонентам зададим лишь два вопроса: 1) Кто, кроме Троцкого, мог игнорировать ходатайство Луначарского о необходимости прекратить судебный процесс над Есениным? 2) Почему Троцкий датировал смерть поэта 27-м декабря («Правда», 1926, 19 января), хотя все советские газеты официально называли следующий день?

У Льва Давидовича имелось множество причин выступить главным режиссером трагедии в «Англетере». До каких пор можно терпеть неуправляемого рязанского спесивца, на всех углах кроющего власть (о такой его дерзости писали и говорили Андрей Соболь, Степан Скиталец (Петров), Демьян Бедный и др.), постоянно дискредитирующего пролетарскую поэзию и ее лучших представителей. Пора положить предел шумным скандалам.

У Льва Давидовича были и личные мотивы неприязненно относиться к поэту. Ему наверняка не раз докладывали о несдержанности Есенина в частных беседах, грубостях в его адрес. При отъезде из Берлина в СССР поэт в возбужденном состоянии сказал писателю-эмигранту Роману Гулю: «Не поеду в Москву… не поеду туда, пока Россией правит Лейба Бронштейн» (из воспоминаний Романа Гуля). Свидетелем разговора был литератор Глеб Алексеев (р. 1892), военный летчик в первую мировую войну, эмигрант, добившийся возвращения в Советскую Россию в 1922 году. Лишь недавно стало известно о сотрудничестве Алексеева с органами ЧК-ГПУ. Нетрудно догадаться, что неосторожную фразу Есенина он передал «по инстанции».

Троцкий мог узнать себя и в некоторых произведениях поэта. К примеру, в образе Чекистова-Лейбмана, «господина из Веймара» (поэма «Страна негодяев»). Обращаясь к красноармейцу Замарашкину, персонаж говорит:

Троцкий одно время жил в Веймаре; информированные люди, конечно, догадались, о ком идет речь в поэме. Главный ее герой — анархист Номах, сражающийся с Красной Армией за народную вольницу. Литературоведы обычно прочитывают «Номах» как «Махно», между тем нетрудно увидеть здесь анаграмму и другого слова — «Монах». В Константинове сестер Есенина «по-дворовому» звали Монашками, а его самого — Монахом, то есть в бунтаре Номахе, в его образе мышления выражаются настроения автора поэмы. Несомненно, близки ему ожидания обманутых революцией простых людей:

Выбор Троцким Устинова на роль фарисея не случаен. Их познакомила и сблизила Гражданская война, когда по стальным рельсам российских дорог носился знаменитый «Поезд наркомвоена» — походный штаб и военный трибунал Председателя Реввоенсовета.

Его появление на фронтах у одних вызывало восторг, у других — ужас. Сверхчекистскую команду бронированного чудовища ждали награды и лишние пайки, а дезертиров и паникеров — расстрелы. В августе 1918 года в походном трибунале заседал Петр Смидович, тогда председатель Моссовета, тот самый, который позже «не пускал» Устинова в партию. Возможно, тогда-то они и познакомились. Георгий Феофанович был в «Поезде Троцкого» заметным человеком — редактором походной газеты «В пути», идеологического эха наркомвоена. Под своим именем и под псевдонимами (Фанвич и др.) редактор выступал с кровожадными статьями, которые могли соревноваться с появлявшимися чуть ли не в каждом номере руководящими тирадами Троцкого. Всего два примера («В пути», 1918, 8 сентября): «Они погибают!.. Никакие ухищрения, никакие подкупы, никакие обманы не помогут русским и иноземным купцам и помещикам сломать власть рабочих и крестьян». 1918,15 сентября: «Черносотенно-меньшевистский и белогвардейско-меньшевистский стан переживает последние минуты». И далее о расстрелах царских министров, грядущей не завтра-послезавтра мировой революции и т. п. В каждом номере — громкие здравицы «вождям пролетариата» — Ленину, Троцкому, Зиновьеву. Регулярно печатаются «агитки Бедного Демьяна».

Можно допустить, что Устинов не только пописывал устрашающие статейки, но и сам брался за оружие. Во всяком случае, он особо останавливается на боях под Казанью, Самарой, Хвалынском, подчеркивая жестокий характер сражений и свой выход из строя в связи с подхваченной «испанкой».

Он обслуживал поезд наркомвоена в разные годы. Решение о его зачислении в команду летучего штаба принималось в Кремле. Доказательство тому — следующий, впервые публикуемый документ.

Пролетарии всех стран, соединяйтесь!