— Скажите мне откровенно, почему вы хотите развестись со своим мужем? — спросил он.

Я могла сказать ему только правду: что это было желанием Видкуна, а не моим, и что до сегодняшнего дня я не имела никакого представления о том, почему он вдруг принял такое решение, добавив, что в моем положении я не могла возражать.

Затем он спросил меня, обсуждала ли я это со своими родителями; наняла ли я адвоката и подписала какие-либо документы о расторжении брака. Я ответила «нет» на все эти вопросы. Видкун хотел что-то добавить, но его вежливо попросили не прерывать разговор. Поверенный в делах задал мне еще несколько тщательно сформулированных вопросов, и по мере того, как он узнавал мою историю, он все больше приходил в ярость.

После этого он опять заговорил с Видкуном по-норвежски, и вскоре между ними завязался горячий спор до того момента, как поверенный в делах снова перешел на французский, чтобы я могла понять, что происходит. Он говорил громко и с явным возмущением.

— Я хочу, чтобы вы оба услышали мое решение. Капитан, я внимательно рассмотрел вашу просьбу об изменениях в вашем паспорте и нахожу ваши доводы необоснованными. Нет никаких свидетельств о разводе с вашей женой. Согласно норвежским законам, Александра Квислинг является вашей законной женой, и закон признает в этом качестве только ее и никого другого. Если вы действительно снова женились и у вас вторая жена, то вы двоеженец, и я попытаюсь сделать так, чтобы вас привлекли в норвежском суде к ответственности за двоеженство. Лично я поражен, что вы, капитан, посмели привести эту другую женщину в мой кабинет вместе с вашей женой. Это все, что я хотел вам сказать.

К этому времени он уже кричал. Я видела, что Видкун тоже пришел в ярость, он сильно покраснел и начал резко возражать, но дипломат прервал его, встав из-за стола. Мы тоже поднялись. Поверенный в делах подошел ко мне, взял мою руку в свои руки и тепло попрощался со мной, посоветовав нанять хорошего адвоката. Затем, приобняв меня за плечи, он проводил меня до двери и пожелал успеха. И это было все. Даже если бы я сама хотела обратиться к адвокату, то у меня на это не было никаких средств.

Я знала, что по крайней мере на данный момент Мара не достигла своей цели, и это давало мне чувство удовлетворения. В то же время ее поражение в некотором смысле было и моим, так как нам обеим пришлось быть свидетелями унижения Видкуна. Я увидела, что мой муж, коим я все еще его считала, не только был мне неверен, но также был ненадежным, неуравновешенным, слабым и, очевидно, был способен обманывать людей, но я не знала еще, до какой степени.

За эти два дня у меня было так много потрясений, что я чувствовала себя душевно опустошенной и в моем сердце была тяжесть. Я была рада вернуться в свою комнату в пансионе, в атмосферу спокойствия и одиночества.

Этой ночью я долго не могла заснуть. Одна мысль не давала мне покоя: «Если Видкун решил избавиться от меня, почему он просто не оставил меня в России?».

Глава 24. ИЗ ОГНЯ ДА В ПОЛЫМЯ

Кроме тех писем, которые Квислинг написал домой для подтверждения его «брака» с Марией Пасешниковой и «дружбы» Марии с Александрой, осталось очень мало переписки за 1924 год в архивах Квислинга и Нансена, относящихся к Видкуну Квислингу лично. Поэтому рукописная записка от г-на Коллинза, близкого помощника Нансена в Женеве, особо выделяется. Эта записка от 4 февраля 1924 года заканчивается следующими словами: «Надеюсь, что Ваши личные неприятности вскоре разрешатся»[112]. Знал ли г-н Коллинз, в каком затруднительном положении оказался Квислинг или же тот просто пожаловался на свое слабое здоровье или своей «жены». Последнее они с Марией использовали в качестве отговорки все чаще и чаще.

Всего несколько месяцев спустя, 18 апреля, Квислинг подал прошение на продление своего военного отпуска, которое было удовлетворено. Поводом для этого запроса послужило то, что на пути домой из Лиги Наций он задержался в Париже, так как его жена серьезно заболела[113]. Воспоминания Александры за этот период ясно показывают, что здоровье Марии было отличным, но, возможно, Квислингу нужно было время, чтобы разобраться со своими делами, поэтому он решил, что лучше будет сказать, что нездорова его «жена», а не он сам. Военные власти, как правило, испытывают недовольство, если офицер часто жалуется на состояние своего здоровья, тем более Квислинг уже использовал свое «плохое» самочувствие в качестве отговорки по крайней мере трижды в течение одного года.

Моя спокойная жизнь в пансионе пришла к внезапному концу. Через несколько дней после посещения норвежской миссии Видкун вернулся на Балканы, не дав мне возможности обменяться с ним наедине хотя бы несколькими словами, а Мара бесцеремонно въехала в мою комнату со всем своим багажом. Мне никогда не нравилось делить комнату с чужим человеком, но я не смогла ничего сделать, чтобы не пустить Мару. Она объяснила, что у Квислинга не хватает денег на то, чтобы оплачивать две комнаты.

Это объяснение казалось правдоподобным, так как Видкун опять не оставил мне обещанных денег на карманные расходы[114]. По словам Мары, он дал ей небольшую сумму, которой хватало лишь на содержание нас обеих в пансионе. Несмотря на это, я не могла не заметить со временем, что даже при нашем скромном денежном положении у нее, казалось, был неиссякаемый источник наличных денег для ее собственных нужд.

Я оказалась под полным контролем Мары. Мое прежнее убежище у мадам Глайз превратилось в тюрьму. У меня не было никаких секретов, потому что Мара входила в мою комнату в любое время дня и ночи, словно хотела поймать меня на чем-то. Насколько это было возможно, я продолжала жить так, как привыкла, несмотря на то, что Мария следила за моей перепиской, за каждым моим шагом. Я до сих пор озадачена ее поведением, но, возможно, она надеялась застать меня с мужчиной (что было маловероятно, поскольку в то время я и думать не могла о мужчинах и сексе), или ей было интересно знать, с кем из России я веду переписку и какие у меня связи в Париже. Все эти предположения имели основания.

Капризы Мары не давали мне возможности заниматься своими обычными делами. Я не могла читать, так как она постоянно болтала, мешая мне сосредоточиться, когда я читала днем, и если же я пыталась читать в кровати перед сном, Мару беспокоил свет. Она никогда ничего не читала, кроме газет время от времени. Моя переписка, которая была единственной связью с моим прошлым и Видкуном, превратилась в ежедневное испытание моих нервов. Практически невозможно было получить или отправить письмо без ведома Мары. Я хотела сохранить письма от мамы, от моих друзей и Видкуна, но нужно было избавляться от них после прочтения, поскольку у меня не было ни ящика, ни сундука с замком, и я не могла ничего спрятать от Мары. Когда я писала письмо, часто Мара заглядывала через мое плечо.

Видкун, безусловно, знал о происходящем, так как каждый раз просил уничтожать его письма. Хотя письма от него все еще приходили достаточно регулярно, они становились все короче, и все то время, которое Мара пробыла у меня, он придерживался в них общих тем. Видкун жаловался, что он очень занят, но никогда не рассказывал, чем именно. Он постоянно уверял меня, что вскоре мы все будем вместе, и что все будет прекрасно, также он часто писал, чтобы я и Мара сблизились и стали хорошими подругами.

Однако его показной оптимизм не имел ничего общего с его реальным взглядом на сложившееся положение. Если он считал, что все так хорошо, то почему я находилась под надзором Мары, почему он изолировал меня еще больше, сделав невозможной связь с его кузиной Вивеке, моим самым близким другом в Осло, которая была в Париже в то же самое время. Спустя много лет я узнала, что именно этого он и хотел. Я не только не знала о пребывании Виви в Париже, но и Виви, как и вся ее семья и друзья, не были осведомлены о моем местонахождении. Если бы я знала тогда, что она рядом, я бы прошла весь Париж пешком, лишь бы найти ее и побеседовать о том, что происходит. Я нуждалась в доказательствах, что реальный мир все еще существует.