Особенно плохо было в нашем полутемном коридоре, где из-за постоянной влажности завелись многоножки. Я проводила так же много времени в борьбе с ними, как и в борьбе с Катей.
Кроме мытья полов, Катя практически ничего не умела делать. Я часами пыталась научить ее прислуживать за столом, но она или не хотела, или не могла научиться этому, несмотря на то, что встречала все мои предложения с энтузиазмом и возгласами радости. Катя не была способна накрыть на стол даже для простого обеда. Я была полностью ответственна за наведение порядка в этом хаосе, так как Видкун просто ел, не обращая внимания на происходящее вокруг него. Из своего предыдущего опыта он знал, что эту прислугу невозможно чему-либо научить, также бесполезно пытаться заменить ее кем-либо другим, поскольку все его прежние попытки просто игнорировали. Мы оба не сомневались, что настоящей причиной наших проблем с прислугой было то, что они не являлись кухаркой и горничной, а были рядовыми агентами секретной полиции, и в их задание входило держать нас под постоянным наблюдением. Мы не возражали против этого, поскольку нам нечего было скрывать, но мы хотели, чтобы к нам назначили людей, способных выполнять их фиктивные обязанности по дому.
Наибольшим недостатком Кати была склонность к воровству. Видкун уже знал об этом прежде и предупредил меня, как только мы вернулись в Харьков.
«Я думаю, что несчастная девушка не имеет представления, что это преступление — брать чужие вещи без разрешения, — объяснял он. — Сейчас их учат, что богатых людей больше нет, и все принадлежит простому народу. Катя замечает, что у нас много вещей, которыми мы редко пользуемся, и не видит причин, почему она не может взять их себе».
Мы вскоре начали запирать наши вещи в чемоданах и сундуках, так как многие мелкие вещи стали исчезать из дома — платки, ленты, носки Видкуна, мои блузки и тому подобное. Мы не очень волновались из-за этого до тех пор, пока я не увидела свои ленты у Кати в волосах и носки Видкуна на ее ногах. Но я старалась не концентрироваться на этом, а наслаждалась жизнью дома, в России. Кухарка и горничная, приставленные к нам советскими властями, сводили нас с ума с первых дней нашей жизни в Харькове, но все равно у меня было достаточно много свободного времени.
Причинами плохого настроения Видкуна было не только недовольство прислугой. Несмотря на выражаемое им восхищение советской системой, он никак не мог привыкнуть к русским привычкам опаздывать на несколько часов или забывать о встречах. Его приводили в отчаяние опоздания и халатность, что в то время было обычным явлением среди членов партии любого ранга. Так же, как и в предыдущем году, высокопоставленные чиновники могли назначить встречу с Видкуном на восемь часов, а появиться около десяти или вовсе не прийти без предупреждения и указания причины. Мой бедный муж возвращался домой очень расстроенный, начинал ругать русских и их манеры, не успев переступить порог дома.
Я терпеливо слушала рассказы Видкуна о всевозможных препятствиях, которые советские власти создавали на его пути, как будто они хотели показать этому иностранцу, что Россия не нуждается в помощи извне и не намерена выражать благодарность. Но сейчас я понимаю, что чиновники иногда обходились с Видкуном таким образом, чтобы поставить его на место. Эти же самые чиновники были очень внимательны и любезны с нами на официальных приемах и вечеринках, на которые мы должны были ходить. Они с уважением целовали мою руку, казалось, совершенно не обращая внимания на то, что совсем недавно я была девушкой, которая находилась на самой нижней ступени их бюрократической лестницы. Имена этих людей, известных всему миру, и их огромная власть тогда ничего не значили для меня. Я избегала официальных встреч при любой возможности и проводила большую часть своего времени в милой компании моих друзей детства.
Глава 16. ПОЯВЛЕНИЕ МАРИИ
Мария Пасешникова сообщила своему биографу, норвежскому журналисту Эйстайну Парману, что впервые увидела Видкуна Квислинга в 1923 году в Харькове. Она работала телефонисткой в конторе Помгола, как-то раз столкнулась с начальником в дверях, и на секунду их взгляды встретились. «Это судьба», — сказал ей тогда ее внутренний голос[82].
Или Мария не говорила правду, или Квислинг был исключительно талантливым актером, но он не показал виду, что знает Марию, когда Александра впервые упомянула ее при определенных обстоятельствах, о которых она расскажет в этой главе, и позже он не указывает, что узнал Марию как служащую Башковича.
Архивные материалы подтверждают, что Мария работала с Башковичем в Помголе не только в 1923, но и в предыдущем году, когда Башковича назначили полпредом Помгола. Их контора располагалась не в том здании, где работала Александра до того времени, как вышла замуж за Квислинга и уехала из Харькова в конце августа 1922 года. Среди личных бумаг Марии есть рекомендательное письмо, написанное для нее Башковичем при официальном закрытии Помгола 13 июля 1923 года, где отмечалось, что Мария работала в его организации с 8 мая 1922 года[83].
Александра была совершенно уверена, что ни разу не видела Марию и Башковича ни весной, ни летом 1922 года. До сентября 1923 года она не знала, что Башкович продолжал работать в Помголе в Харькове. Неутомимые сплетники на втором этаже «старого» Помгола тоже не могли ничего сказать о Марии Пасешниковой и ее деятельности в Помголе. Несмотря на то, что Л. Т. подтверждала, что Мария получила прежнее место работы Александры на коммутаторе весной 1923 года, она отрицала, что знала Марию лично или что-либо о ней.
Как станет ясно из рассказа Александры в этой главе, она узнала о существовании Марии вскоре по возвращении домой в 1923 году. О длительном и тесном сотрудничестве Марии с Помголом и Башковичем ей стало известно только через несколько лет после смерти Марии.
Среди личных бумаг, найденных после смерти Марии, был документ, показывающий, что когда Александра познакомилась с ней, Мария сожительствовала с мужчиной, которого звали С. И. Носков. Кроме того, есть документ от 18 октября 1922 года, подтверждающий, что «Пасешникова Мария Васильевна, пролетарского происхождения» получала зарплату 10 разряда за работу в Помголе, и что на ее содержании находилась нетрудоспособная престарелая мать и младшая сестра в возрасте десяти лет.
Мои ближайшие друзья Кедрины вскоре услышали о моем приезде и ждали с нетерпением моего рассказа о заграничной жизни. На следующий день после моего возвращения я отправилась к ним в гости. Нина с матерью были дома, их отец все так же сидел в кресле, глядя в пространство. Я сразу же позабыла обо всем, чему учил меня Видкун — о сдержанности, присущей хорошо воспитанной леди, и отдалась этой радостной встрече со слезами и объятиями, с возгласами радости, что повторилось с появлением сестер Нины несколько позже.
Я провела большую часть того дня у Кедриных, а потом виделась с Людмилой и Ниной почти каждый день, пока была в Харькове, поскольку они обе все еще работали в Помголе этажом ниже нашей с Видкуном квартиры. Они наведывались ко мне, когда у них было несколько свободных минут во время обеденного перерыва или когда им удавалось немного раньше освободиться с работы. Мы все знали, что мы с Видкуном недолго пробудем в России, и вскоре нам, видимо, придется распрощаться навсегда.
Через несколько дней после нашего приезда в Харьков Видкун, наконец, выразил желание повидаться с моей мамой. Я не сказала ей заранее об этом визите, потому что не хотела лишний раз ее беспокоить, зная, что при любых обстоятельствах она будет учтивой, спокойной и приветливой.
Вечером мы с Видкуном пошли к ней. Снег на крыше дома уже оттаял, и через окно в потолке маминой комнаты лучи заходящего солнца, смешанные с синеватым отблеском вечернего неба, заполняли комнату необыкновенным светом. Экономя, мама еще не зажгла лампу. Она пыталась разжечь огонь в своей печурке, используя сырые щепки, когда мы с Видкуном вошли. Поцеловав меня, она приветливо поздоровалась с моим мужем и усадила его в наше старое кресло-качалку. Это кресло и старая книжная полка — все, что осталось от нашего старого дома и папиного кабинета. Когда-то я так раскачалась в нем, что кресло перевернулось, я вылетела из него и очень ушиблась, чем взволновала маму.