Тот факт, что большинство крупных городов (впрочем, население каждого составляло не более 10% населения столицы), особенно столицы провинций, большие рынки и порты менялись в ту же сторону (Лион опередил города атлантического побережья), доказывает (когда идет строительство, не стоят на месте и другие дела), что у большого государства хватало и ресурсов, и энергии. В созвездии больших городов Лион продолжал блистать шелкоткацкой промышленностью, ярмарками, сохранив за собой роль торгового перекрестка, но утратив решающее влияние в банковской сфере: за королями и королевами Медичи в Париж последовали итальянцы — давние корифеи этого дела.

Море

Из полудюжины крупных портов отправляли на далекие расстояния товары, обогащавшие Францию: зерно, вина, водку, полотно, сукно, соль из коней, находившихся между Бурнефом и Буржем (с ней конкурировала более дешевая соль из Сетубала). Марсель, несмотря на нападения берберов, извлекал честный доход из перевозок товаров в порты Леванта и дружественной Франции Османской империи. В то время, когда уже начинали выручать огромные барыши от торговли кофе, сахаром и рабами, Бордо, Нант, все еще ослабленная Ла-Рошель и Руан, жестоко конкурировавшие с голландцами, снабжали «север» (то есть ту сторону), Англию, Испанию и Вест-Индию (колонизация Антильских островов только начиналась) ценными французскими товарами, которые в этих странах не производились (или производились в малых количествах) и за которые часто платили «золотом и серебром». Быстро развивался порт Сен-Мало: его флот выдвигался на первые роли, снабжая все побережье, вплоть до Италии, треской, выловленной у берегов Новой Земли. Эта рыба была главным блюдом во время поста наряду с голландской селедкой. Смелые моряки из Сен-Мало отваживались плавать по морям южного полушария, где заняли главенствующее положение полвека спустя.

Сегодня нам трудно вообразить, как много парусных суденышек рыбаки каждый вечер вытаскивали на ночь на заброшенные маленькие пляжи: все они занимались прибрежной ловлей рыбы и каботажным плаванием: главными тут были бретонцы из Анвера[34] и Галисии[35], которых знали повсюду — от Гамбурга до Кадикса.

Эта разнообразная деятельность не прекращавшаяся ни на один день, требовала от людей большого мужества (чтобы о ней рассказать, понадобилась бы целая книга), но не обеспечивала устойчивости в жизни, и сегодня мы это хорошо понимаем.

Неопределенность ситуации

Конечно, в то время имел место некоторый застой: та эпоха, середина XVII века, склонялась скорее к приукрашиваемой старине, чем к будущему с неясным прогрессом: из всех счастливых нововведений (хотя французы с недоверием относились к любым новшествам) мы можем назвать внедрение в 1630—1640 годах на юго-западе страны мексиканской кукурузы, ввезенной через Испанию; расширение (весьма умеренное) площадей под возделывание искусственных кормов (физиократы[36] скажут, что это их открытие!) — таких, как эспарцет или люцерна; улучшение качества железа для лемехов, отвалов и вил; два или три нововведения в текстильном производстве: отбеливание тонкого льняного полотна (его привозили из Хаарлема[37] через Камбре и Сен-Квентин); овладение, благодаря все тем же голландцам, техникой углубления, сдерживания плотинами и осушения болот в низовье Сены, у горы Сен-Мишель, в междуречье Луары и Жиронды и кое-где на юге. Упомянем еще об одном усовершенствовании, датируемом 1640—1641 годами: французы научились чеканить великолепные луидоры (золотые и серебряные монеты); они пользовались огромным спросом и имели хождение по всей стране. Огромное количество отчеканенных монет (около 70 миллионов ливров за три года, если верить Спунеру) показывает, что в стране был большой запас металлов для чеканки монет, причем металлы эти не добывались, а импортировались. Франция производила и продавала ценные товары, а вырученные деньги копила, как Гарпагон, собрав тонны золота и серебра.

Здесь была заключена огромная сила. Слабости этой экономики (помимо более чем незначительных успехов) проистекали из того, что можно назвать ее неустойчивостью, неравенством производителей и определенной неприглядностью, впрочем, обманчивой.

Неустойчивость сельскохозяйственного сектора была связана с естественными факторами: холодной зимой, слишком жарким или — еще хуже — сырым летом, когда гниет зерно (погибает половина урожая), и виноград (потери при его сборе еще больше). Спекулянты выигрывали благодаря неизбежной дороговизне, а простые крестьяне серьезно страдали; страдали и горожане, поскольку цены на хлеб взлетали втрое, они терпели лишения, голодали, переживали эпидемии. В годы, когда выдавалось слишком сухое лето, начинались эпизоотии (в те времена об этом заболевании мало что знали!), иногда погибала треть всего поголовья скота, восстанавливавшегося очень медленно и стоившего дорого, особенно если речь шла о необходимости немедленной покупки новых лошадей.

Промышленное производство напрямую зависело от кризисов сельского хозяйства: не находили сбыта товары, возникала безработица (работникам никто никогда не помогал). То немногое, что мы знаем о колебаниях в торговле и (немногое) в текстильном производстве (здесь мы знаем больше, особенно о Руане и «бельгийских» городах), указывает, что они имели взрывной характер, однако после чумы 1630 года в Амьене и Бове, городах, одевавших Париж и торговавших с ним через Руан и Лион, начался подъем текстильного производства. Впрочем, стоило начаться войне или разразиться сильному сельскохозяйственному кризису, производство немедленно падало: так происходило с 1649 года.

Неравенство во французской экономике той эпохи неудивительно. Не возвращаясь к старой Марксистской схеме (хотя в данном случае она почти верна), отметим, что производителям, использовавшим ручной труд (или самые простые орудия труда), жили более чем скромно и «тонули» первыми, пополняя армию поденщиков. Тот, кто держит в руках средства производства — землю, ремесла, цехи, а кроме того, контролируют торговлю (особенно оптовую), транспортные средства, деньги и кредиты, всегда легче выходят из положения, конечно, за исключением тяжких моментов реальных банкротств. За исключением Голландии и Тосканы, именно французское королевство реже других стран страдало от бедствий и спадов производства.

Пожалуй, экономика королевства была открытой: мы говорим о производстве и обмене, которые были как на ладони, и сборщиков налогов. Попробуйте-ка «спрятать» корабли с зерном или солью, стада, бочонки с вином и рулоны тканей! Агентам Церкви удавалось получить причитающуюся ей десятину в поле, у давильного пресса, в хлеву (хотя кто-то и мошенничал «по мелочам»); агент сеньора хорошо знал всех, кто должен был господину арендную плату, сверхплату или чинш, сверхчинш, полевую подать или шампар, доход сеньора с наследства и прочие платежи; агент королевских ферм караулил на дорогах, там, где провозили соль из Бруажа или стада из Шароле; вино из долин Роны и Вурве он ждал на таможенных постах Ингранда и Баланса. Менее распространены были денежные спекуляции, сопровождавшие кредитные операции, трансферты, обмены, столь важные для государства и крупных финансистов — основу этого государства (задушенные налогами крестьяне, уж конечно, ничего об этом не знали!). Мы подчеркиваем: фискальное давление короля стало за восемь лет вдвое сильнее, оно было почти невыносимым: взимать налоги посылали чужаков или солдат. Именно давление провоцировало череду волнений в провинциях королевства. Народные выступления не были чем-то новым в жизни Франции, однако прежде они никогда не носили столь жестокого характера.

Королевство, которым предстояло управлять Мазарини, было процветающим, хотя уже появились признаки слабости; в этом королевстве часто случались народные волнения и не было порядка. Кардинал все понимает и ничего не боится: пока «крупный зверь» (Париж — сказал он Ришелье) молчит, это всего лишь мелкие неприятности. Мазарини волнует совсем другое, самые незаметные аспекты экономики королевства: деньги и финансы. Впрочем, он с честью выйдет и из этого положения.