Кроме Тифлиса поэт выступал в Кутаиси, «стране золотого руна». Это были «праздники сердца» — так отозвался Бальмонт о встречах с читателями Руставели. А о самом поэте говорил его соотечественникам: «Как Гомер есть Эллада, Данте — Италия, Шекспир — Англия, Кальдерон и Сервантес — Испания, Руставели есть — Грузия».
Из Тифлиса Бальмонт выехал 11 октября в Москву. Там 15 октября участвовал в вечере армянской поэзии, где читал свои переводы. Вечер проходил под председательством Брюсова, выступали Вяч. Иванов, Ю. Верховский, другие поэты-переводчики. Переводы Бальмонта вошли в подготовленную Брюсовым антологию «Поэзия Армении».
В Петрограде, куда после Москвы отправился поэт, он продолжал работу над новыми программами для литературных турне, апробировал их на столичной публике, а также уточнял с импресарио маршруты поездки.
Очередное турне по России началось с северных городов: 20 и 22 октября 1915 года состоялись выступления в Вологде и Ярославле. В первом случае поэт остался доволен, во втором отметил плохую организацию. 23 октября с пометкой «5 ч. вечера. Вагон. Между Нерехтой и Иваново-Вознесенском» Бальмонт пишет очередное послание жене: «Вот где я через несколько часов буду: там, где впервые полюбил, и там, где я родился. В Иваново приезжаю в 7 часов вечера, через час в Шую. Если б я знал заранее свой путь, я выступил бы и там и тут. Как жаль! А теперь я только выйду на вокзале и вряд ли встречу кого». Лишь через полтора года, в середине марта 1917 года, осуществит поэт свое намерение приехать в Иваново и Шую, посетить родные места и познакомить земляков со своим творчеством.
Перед выступлением в Нижнем Новгороде местная газета поместила лестную заметку о Бальмонте, но встречей в этом городе, как и в Ярославле, он остался недоволен. Впечатление от Нижнего скрасила его беседа с князем Андреем Владимировичем Звенигородским, поэтом и земцем, который давно обожал стихи Бальмонта и множество знал наизусть.
Как видно из писем, большинство литературных вечеров и встреч Бальмонта прошли успешно. Поэт умел устанавливать контакт со слушателями и зрителями, чутко реагировал на поведение аудитории, и вечер завершался овациями. Однако в редких случаях «магизм» с аудиторией не возникал, и поэт это болезненно переживал. Возможно, виной тому бывала и тема лекции, в частности «Поэзия как волшебство», далеко не всем доступная по содержанию. В связи с впечатлениями от встреч в Ярославле и Нижнем Новгороде он сетовал на то, что в поволжских городах «много зловредного влияния той противной интеллигенции, которая причинила много зла России своим односторонним доктринерством».
Дальнейший путь Бальмонта пролегал через Казань, Пензу, Саратов. О неоднократных и горячо принятых выступлениях поэта в Казани и Саратове он рассказал в письмах жене от 27 октября и 1 ноября 1915 года. В последнем читаем: «Казань и Саратов два ярких пятна, два розовых цветника в саду. Мне радостно видеть размах моей славы и глубину влияния, работу этого влияния в отдельных сердцах. Я не напрасно так люблю свои строки:
Я люблю эти отдельности, отъединенные, тоскующие, влюбленные в Красоту, пронзенные сердца. Для них стоит странствовать».
Столь же успешными были встречи в Самаре. Особенно тронули Бальмонта посвященные ему стихи тринадцатилетнего гимназиста Пети Карасика, которые поэт переслал Елене Цветковской:
Приятные встречи ожидали Бальмонта в Уфе. В письме жене от 9 ноября он сообщает, что к нему пришел молодой татарин Саахидо Сюнчелей («какой красивый звук», — замечает он по поводу его имени с фамилией), заведующий библиотекой мусульманских книг. Он читал переводы стихов поэта на татарский язык, и Бальмонту интересно было слушать их звучание.
Далее, после Челябинска, была Пермь, очаровавшая поэта: «Сегодняшний день фантастичен. Вот где среди снежных просторов, над широкой Камой, над равнинами, за которыми тянется на 15 верст сосновый бор, — я один. Я бродил над застывшей рекой. Я смотрел на янтарно-хризолитные дали, где когда-то вот так бродили варяги. Я чувствовал, быть может, впервые все безмерное величие России, всю красоту ее судьбинную, предназначенную». Именно в Перми Бальмонт загорелся планом совершить по России новую поездку и с новой программой. Начать с Петрограда, побывать в южных городах России и Украины и повернуть на восток: Урал — Сибирь — Владивосток.
Но вернемся в Пермь, откуда Бальмонт отправился в Екатеринбург и Тюмень. О его пребывании в Тюмени впоследствии появилась статья, написанная по материалам старых газетных заметок и озаглавленная «Бальмонт и… козы»[19]. Название связано с забавным тюменским курьезом: расклеенные по городу афиши о выступлении Бальмонта пропитались мучным клейстером и козы их съели. Узнав об этом, поэт шутил: «Меня знает вся Россия, а в Тюмени даже козы отъявленные бальмонистки».
В статье описана встреча поэта с тюменской публикой, которую составляли местная интеллигенция, гимназисты, семинаристы, молодые рабочие. Встреча эта несомненно походила в общих чертах на выступления поэта и в других городах, потому приведем ее описание:
«Все оказалось в нем <Бальмонте> выходящим за рамки установившихся представлений. Внешность: длинные, до плеч пышные рыжие кудри, быстрые зеленоватые глаза, стремительная походка… Манера держаться: появился на сцене, слегка прихрамывая, с цветком в петлице, за кафедрой принял эффектную позу. Особенно вызывала недоумение его декламация стихов. Непривычно он произносил их. Медленно, с намеренной однотонностью…
Вообще приезд в Тюмень Бальмонта — толкователя волшебных звуков — в военную годину кое-кто из сидевших в зале… посчитал неуместным. „Можно ли говорить сейчас о поэзии, когда на поле сражений льется кровь? — вдруг спросил сам себя поэт и ответил: — Я видел солдат в окопах, суровых французских солдат, и они говорили мне, что, когда весной над ними пролетали жаворонки, певшие свои тихие песни, людям в окопах было легче. Мне всегда казалось, и теперь кажется, что жаворонки тоже нужны“.
Слушали Бальмонта с повышенным вниманием, однако не переставали удивляться. И стихи, и лекцию, которая называлась „Поэзия как волшебство“, он читал по книжечке своей же, выпущенной накануне… <…> Как же тюменцы восприняли столичную знаменитость? Исключительно тепло. Конечно, в бурном почитании поэта-символиста преобладала дань моде. Но мода модой, а талант талантом. Бальмонт подкупал своим редкостным поэтическим даром…»
После Тюмени Бальмонт направился в Омск, где жил его брат Михаил, служивший мировым судьей. В письме Екатерине Алексеевне от 23 ноября 1915 года поэт ничего не сообщает о своем литературном вечере в этом городе, зато подробно рассказывает о встрече с братом.
«Катя, милая, я в тишине, снеге и ледовых узорах. Вчера было 30 Р (по Реомюру. — П. К., Н. М.). Это есть ощущение. Хороши были дымы, которые низко стелились. К счастью, ветра почти не было. Но, знаешь, Миша, брат мой, живущий в Омске, замерзал, а я даже не поднимал воротника. Я воистину солнечник, хоть он моложе на десять лет, сам заявил, что моя кровь горячее.
Встреча с Мишей на вокзале и потом у него дома, и потом с ним и его женой за ужином (мы ужинали лишь вчетвером, я отверг адвокатскую компанию провинциальных блудодеев слова) так взволновала меня, что я не мог заснуть до 4-х часов ночи. Воспоминания дней Шуи и Гумнищ. Миша такой же славный медведь, какой был в студенческие времена… <…> Он похож на отца и еще страшно стал похож на татарина. И он, и его жена хохотали все время, говоря, что я как бы копия Веры Николаевны в лице, в ухватках, в маленьких выходках. Иду сейчас к нему обедать. Скажи Нинике (о ней тоже было много речи и моих влюбленных рассказов о ее детстве): поедаю здесь стерлядь, рябчиков и зайцев. Сибиряки тяжеловаты. Уж очень хочется вернуться».
19
См.:Жерновников В. Бальмонт и… козы //Литературная Россия. 1987. № 24. 12 июня.