Эту «запредельную правду» Бальмонт готов искать и в Голубиной книге, и в христианстве, и в индийской философии (подобно Брюсову, он мог бы сказать: «Всем богам я посвящаю стих»):

В «Тишине» сокровенная «правда» доступна лишь «волхвам откровений», людям искусства, в которых есть «намеки на сверхчеловека». Им посвящена «поэма» «Аккорды» с эпиграфом из английского драматурга начала XVII века Джона Форда — «Единство в разногласии». Это — самый «звучащий» цикл в сборнике, где «тишина» пребывает в гармонии с «музыкой». Среди «любимцев грядущих времен» оказываются «мучительный Гойя», «бессмертный Веласкес, Коэльо, Мурильо святой», «Винчи, спокойный, как Гёте», «и светлый, как сон, Рафаэль, и нежный, как вздох, Боттичелли», причудливый Греко («Пред картиной Греко») и, конечно, «мой лучший брат, мой светлый гений» Шелли («К Шелли»). Шелли, как уже говорилось, занимал особое место в творчестве Бальмонта. Его переводы английского поэта (особенно трехтомник Шелли, вышедший в 1903–1907 годах) до сих пор считаются лучшими. В личности Шелли Бальмонт видел черты «серафима», подлинного «избранника судьбы», который «был во все минуты своего земного существования таким, какими будут люди грядущего». К Шелли восходит один из псевдонимов бальмонтовского лирического героя — Лионель, из Шелли взяты многочисленные эпиграфы.

В «Аккордах» можно увидеть истоки демонической темы будущей поэмы Бальмонта «Художник-Дьявол» (из книги «Будем как Солнце»):

Демонические, бодлеровские мотивы прозвучали в следующем за «Аккордами» цикле «Кошмары». Этот цикл открывается печальным эхом стиха «Я мечтою ловил уходящие тени…» (из сборника «В безбрежности») — стихотворением «Узорное окно»:

В душе «стихийного гения» скрываются темные стороны, магия творчества таит «яд», искажающий даже такие «светлые» символические образы, как «цветок»:

Зловещие предзнаменования поэт находит в библейском царстве Шеоле («Бог не помнит их»), египетском сфинксе, олицетворяющем собой «замысел чудовищной мечты» («Сфинкс»), названиях звезд «Змея и Скорпион, и Гидра, и Весы» («В час вечерний»), наконец — в самом космическом пространстве:

«Кошмарные» виде́ния возвращают лирического героя к скорбным мотивам «Мертвых кораблей» — так появляется еще один полярный цикл «В царстве льдов». Жизнь осмысляется в нем как блуждание «в лабиринте», череда утрат, где слышатся редкие в «Тишине» автобиографические нотки:

Несколько особняком в «Тишине» стоят отрывки к ненаписанной поэме «Дон Жуан». В статье «Типы Дон Жуана в мировой литературе» Бальмонт, рассматривая разные трактовки этого образа, приходит к выводу о «трагической силе», заложенной в «разрушающем пределы земного» вечном хотении «новой правды и новой любви». «Усталый» Дон Жуан Бальмонта «мстит» жизни, отнявшей у него подлинную Красоту:

Меланхолический цикл «Забытая колокольня» призван напомнить о «греховности» всех человеческих помыслов, причем эпиграф из неведомой Летописи мира гласит: «третий грех — величайший» — в том, что люди «преступление смешали с Красотой и опьянили себя чарами искусства». Мотив «тишины» в этой «поэме» нарушается «долгим гулом» колокола:

Книга Бальмонта «Тишина» завершалась «поэмой» «Звезда пустыни» — своего рода молитвой, страстным воззванием к Богу:

Измученный «кошмарами» лирический герой дождался отклика, «зова», который вернул его к жизни. Утверждение нераздельной цельности бытия, земного и небесного, звучит в конце:

Прочитав «Тишину», Брюсов писал Бальмонту: «Ваша истинная книга — „Тишина“». Александр Блок позднее в рецензии «К. Д. Бальмонт. „Собрание стихов“» (1905) признал «Тишину» лучшей книгой первого периода, так как «в ней больше сосредоточенности, вдумчивости, самая образность углублена…». Эллис, рассматривая творческую эволюцию Бальмонта в 1890-е годы, отмечал: «Эта книга соединяет в себе тишину успокоения после слишком дерзких исканий с тишиной перед новой бурей, затишье перед грозой».