Анастасия Алексеевна Вербицкая
Репетитор
I
Когда, пройдя восемь вёрст, отделяющих деревню Останкино от дачной местности П., студент Иванов подходил к даче присяжного поверенного Охрименко, был уже полдень. На небе не было ни облачка. Весь колорит его, иссера-голубой, с лёгкою лиловатою тенью на горизонте, где словно дымились леса, говорил о долгой засухе и навевал безотрадное чувство. Солнце палило нещадно, и под его лучами поникали и блекли как-то беспомощно и цветы, и хлеба в полях, и леса, и самые дачники.
На Иванове была старая тужурка с заплатанными локтями, выцветшая, обрыжелая. Когда-то синий околыш фуражки теперь позеленел. Иванов знал, что он неказист, и конфузливо оглядывал потрепавшиеся края своих брюк. Но больше всего его заботили сапоги. Они совсем износились за этот месяц, пока он тщетно искал занятий. Так неожиданно он остался на мели. Сговорился он с одной помещицей ехать в её деревню подготовить в гимназию двух подростков-сыновей. И условия были выгодные, и барыня такая симпатичная… Он мечтал отдохнуть в деревне, отоспаться, откормиться… Так тяжело далась эта зима… Вспомнить жутко…
И вдруг всё рухнуло. Барыня за неделю до выезда известила его письмом, что ей очень-очень жаль, но она должна отказаться от его услуг. Ей предложили репетитора её знакомые… Они за него вполне ручались.
Иванова так била судьба всю зиму, что этот последний удар он вынес почти равнодушно. Он даже не сердился на трусливую провинциалочку. Причины отказа он понимал слишком ясно. Не она первая, — не она последняя… Вредное влияние, чистые детские души и т. д… Он растерял уже все прежние уроки.
От ходьбы, жары и предстоящего разговора Иванов слегка задыхался. Едкая мелкая пыль дороги забилась в ранние морщины его исхудалого лица, в рыжеватую бородку, в углы утомлённых, покрасневших глаз.
«Чёрт чёртом», — сказал он себе, глянув ещё раз на мучившие его сапоги, неуклюжие и серые от пыли. Беда, если подошва отвалится! Как он ни чинил её собственноручно, она угрожала остаться в один прекрасный день на шоссе. Вот и новый расход… И занять-то пока не у кого сапог. У всех уроки, да и ноги почему-то у всех меньше.
Он был уже около дачи.
«Собственная, солидная… Эх, досада!.. Кто их знает, этих буржуев? Ведь, по платью встречают»…
Руки его дрожали, когда он взялся за кольцо калитки.
«Какого чёрта, в самом деле!.. — рассердился он на себя. — Ведь, не милостыню просить иду — урока… Нервы проклятые… Дадут каких-нибудь двадцать, двадцать пять в месяц… В сущности, обоюдное одолжение… А вон, кажется, и моя будущая патронесса»…
Иванов угадал. На террасу вышла полная, румяная брюнетка с усиками, с пышными бандо, напущенными на уши, по моде, с крупными брильянтами в ушах, в летнем свежем туалете. Барыня была, что называется, в соку. Она прищурилась на дорогу.
На звук отворяемой калитки жирный мопс с хриплым лаем кинулся под ноги входившему.
— Кадо, назад! — зычным голосом крикнула хозяйка.
Но Кадо не унимался. У этого почтенного пса были стойкие убеждения. Он чувствовал непреодолимое отвращение к босым ногам нищих, к лаптям крестьян, к грубой обуви рабочего люда — ко всему, что пахло потом, пылью и трудом; ко всему, что характеризует пролетария. Увидав отрёпанные брюки и дырявые сапоги, дерзнувшие переступить порог его жилья, Кадо потерял самообладание.
— Кадо, назад!
В горле пса клокотало бешенство.
Тогда длинные, худые и враждебные ноги остановились, не решаясь сделать хотя шаг вперёд.
Из-за угла дачи выскочили две хорошенькие девочки, в клетчатых свободных платьицах, с золотистыми волосами по плечам. Ушастый гимназист, с бумажным змеем в руках, маленький и вертлявый, вынырнул из-за кустов палисадника и с острым любопытством воззрился на вошедшего.
— Репетитор…
— Новый учитель… Васька, гляди!
— Укусит его Кадошка…
— А вчера водовоза как хватил!
— А булочника-то тогда?
Глаза детей сияли от восторга.
Вдруг произошло нечто неожиданное. Кадо, пригнувшись на передние лапы, только что собирался сделать скачок и впиться зубами в бахрому вражеских брюк, как студент инстинктивно тоже присел на корточки, широко расставив ноги, и свирепо замахал руками на собаку.
— Кш… кш!.. Вот я тебя!
Пёс на мгновение остолбенел в своей воинственной позе. Дерзость незнакомца так поразила его, что, очнувшись, он раздумал кусаться. Но, чтобы не уронить своего достоинства, он ещё сильнее стал лаять и прыгать на своего врага. Иванов инстинктивно повторял эти прыжки и вытягивал руки, защищая костюм.
Детский смех раздался кругом. Гимназист схватился за бока. Вот потеха! Ай да Кадошка!.. Если бы Вася не боялся «взбучки» от матери, он непременно крикнул бы, как тогда на нищего: «Куси его, куси!..»
— Кадо, назад!.. Да возьмите же вы его, наконец!.. Вася… Нина!.. Это Бог знает что!
Ниночка, пунцовая от смеха, вдвоём с подоспевшим гимназистом оттащила за ошейник рассвирепевшего мопса.
С лица студента пот катился градом, проводя заметные борозды по запылённым щекам. Сердце билось болезненными, неровными толчками. Колени подгибались от усталости и волнения. Даже сейчас, несмотря на жару и прыжки, жёлтое, больное лицо не покрылось румянцем. Когда он снял фуражку, чтобы вытереть лоб, голова его оказалась лысой.
«Ну уж студент!..» — с досадой подумала m-me Охрименко. Перегнувшись через перила, она сухо крикнула:
— Вы от студента Белова?
— Да…
— Пожалуйте сюда!
«Уж разыскал, удружил… Нечего сказать!.. С таким и церемониться не стоит»…
С террасы послышалось опять угрожающее рычание.
С чувством невыразимого унижения, студент прошёл палисадник мимо детей. Они ему не поклонились. Глазки их сверкали задором и насмешкой… «Как он хватит его сейчас за ноги!.. Молчком!..»
— Вы собаку, пожалуйста, уберите, — сурово сказал Иванов.
Голос его ещё дрожал, и руки заметно тряслись, когда он всходил по ступенькам. Во всей этой маленькой сценке было что-то невыносимо-обидное для его больного самолюбия. «Воображаю, как я был смешон, когда защищал там свои брюки!..» — со злостью думал он.
Но рычание из-под дивана, где сидела хозяйка, сделалось ещё грознее… «Ой, не подходи!.. Ой, несдобровать!..» — казалось, говорил мопс.
— Он не тронет, не бойтесь, — небрежно усмехнулась m-me Охрименко. — Садитесь, пожалуйста… Кадо, цыц!
С бьющимся сердцем, всё ещё задыхаясь, бледный и злой, репетитор сел у края, на первый стул.
«Какой он страшный!.. Точно сейчас из больницы выписался, — брезгливо думала хозяйка, разглядывая его отёкшее, недоброе лицо. — Кто знает, какие у него болезни были?.. Ещё, пожалуй, заразит»…
— Вы занимались раньше когда-нибудь? — надменно спросила она и подняла высоко свои сросшиеся, густые брови.
Дети, хихикая и подталкиваясь, пробрались за диван. Гимназист, под предлогом унять рычавшего Кадошку, подлез под диван и, тихонько сверкая там, в полутьме, белками и тыча пальцем в жирный, сборчатый бок мопса, науськивал его шёпотом: «Чужой… Куси его… Чужой»…
Рычание Кадо подымалось непрерывною трелью всё выше и выше.
— Да, ведь, вам Белов говорил, что я четыре года, как репетиторством занимаюсь…
Тон его ответа был резок.
M-me Охрименко вдруг рассердилась.
— Ступайте, дети, отсюда!.. Нянька, да где вы вечно пропадаете? Дайте им чаю… Идите же… Вася!.. Кому я говорю?
Дети нехотя скрылись за стеклянною дверью. Но там они прижали свои носики к стеклу и продолжали хихикать.
Вкусный запах котлет и яичницы защекотал ноздри голодного Иванова. Он разглядел через открытое окно край стола, кипящий самовар, варенье, груду булок в корзине… Под ложечкой у него сосало. Но жажда была ещё сильнее, чем голод… Ах, если б ему дали сейчас стакан чаю, он простил бы этой даме и её мопса и всю её грубость буржуазки!