Кто скрывался в его теле, в его сердце? Кто был этот юноша, сражающийся с волнами? Герцог Горменгаста? Семьдесят седьмой правитель? Сын Гробструпа? Сын Гертруды? Сын вон той властной женщины, стоящей у окна? Брат Фуксии? Да, именно так. Он брат той девушки со спутанными волосами, которая лежала на носилках, прикрытая белой простыней до подбородка. Но он не был братом ее милости дочери Герцога. Он был братом утонувшей девушки. Он никакой не символ, он живой человек. Он сам по себе, он мог бы быть рыбой в воде, звездой в небе, листом на дереве, камнем на горе. Да, он был Титом, если требуется слово, чтобы его как-то назвать, но ничего больше — просто Титом. Он не имеет уже никакого отношения к Горменгасту, к Семьдесят Седьмому Герцогу, к Дому Стонов. Он стал просто живым сердцем, плывущем в пространстве и времени.
Графиня видела, как он прыгнул в воду и куда он плыл, но она уже ничего не могла поделать. Увидев, что одна из лодок уже вплывает в окно, Тит развернулся в воде и поплыл в сторону того места, где ступени внешней лестницы опускались в воду. За ним вдогонку уже плыло три человека. Как только Графиня увидела, что первая лодка исчезает в окне, она вернулась к центру комнаты, где группа офицеров стояла вокруг отверстия в полу. В тот момент, когда она подошла к ним вплотную, высокий человек, стоявший у края круглой дыры на коленях, неожиданно завалился набок. Рот у него был обагрен кровью. Выбитые зубы и камень со стуком упали на дощатый пол. Раненый, издавая стоны, тряс головой от боли. Остальные отпрыгнули от отверстия.
В этот момент в комнату вошел Тит, оставляя за собой мокрые следы. С первого взгляда было ясно, что он болен, что его трясет в лихорадке, что он вот-вот рухнет от изнеможения и что в нем горит могучий нервный огонь. Все особенности его сложения были странно подчеркнуты прилипшей к нему мокрой одеждой.
Тит всегда производил впечатление, что он крупнее, чем есть на самом деле — наверное, это он унаследовал от своей материи. И сейчас это впечатление было особенно сильным. Возникало даже ощущение, что вошел не Тит Стон, а некий абстрактный прототип человека, обуреваемого желанием мести и полного решимости это желание воплотить в поступки; даже вода, стекающая с его одежды, казалась свидетельством героических намерений.
Его лицо, всегда несколько грубоватое и глуповатое, теперь казалось еще более грубым и глуповатым; нижняя губа, вздрагивающая от возбуждения, слегка отвисла, как у ребенка. Но его глаза, бледные и обычно полные угрюмости и отрешенности, теперь горели не только от жара, но и от страсти к отмщению. Это было не очень привлекательное зрелище; одновременно в глазах вспыхивала холодная стальная решимость доказать, что он не остановится ни перед какой опасностью.
Внутренний мир Тита рухнул. А во внешнем мире все время действовали другие, а не он. Пришло время ему самому стать центром внимания. Разве он не Семьдесят Седьмой Герцог? Герцог Горменгаста? Нет, клянусь молнией, которая убила чудесное создание! Нет! Он теперь Первый — он человек на гребне скалы, освещенный снизу факелами мира! Он весь тут, живой, не символический, обладающий всем, чем положено обладать человеку: мозгами, сердцем, чувствами, человек сам по себе, живое существо, а не мертвый ритуал, с руками и с ногами, с пенисом, с головой, с глазами и зубами!
Тит, не поприветствовал мать, подошел к окну; двигался он словно слепой. Да, в ее глазах он предатель, он предал дух Горменгаста. Пускай теперь она просто взирает на то, что он делает, пускай смотрит!
С того момента, как он, вырвавшись из цепких рук людей, державших его, прыгнул в воду, им двигало одно-единственное желание; ничего другого у него на уме не было. Не было места в нем даже для страха. Он был уверен в том, что лишь ему следует схватиться со Щукволом и победить его, одолеть это воплощение черных сил. И сделать он это должен с помощью короткого, холодного, скользкого ножа. Чтобы лучше удерживать нож в руке, Тит обмотал рукоятку какой-то тряпкой. Он стоял у окна, ухватившись за внешний край подоконника обеими руками, и смотрел вниз на залитое светом факелов столпотворение лодок. Ветер, который еще несколько минут назад дул и завывал с такой злобной настойчивостью, вдруг утих — мгновенность, с которой это произошло, была поистине удивительна; прекратился и дождь. Луна, стряхнув с себя облака, осветила Горменгаст пепельным светом. На залив опустилась тишина, нарушаемая лишь плеском волн о стены; хотя ветер стих, волны не улеглись.
Если бы Тита спросили, почему он стоит у окна, он не смог бы ответить, может быть, потому, что находясь в этой комнате, он был всего лишь в нескольких метрах от Щуквола, хотя и отделенный от него полом. В окно не заплыть — оно занято лодками; в круглую дыру не спуститься — вокруг него толпятся люди. Но по крайней мере он чувствовал, что находится совсем рядом с человеком, которого хочет убить. Но не только это привело его в комнату над Щукволом. Тит был уверен, что он не ограничится ролью простого наблюдателя. Непонятно, откуда в нем взялась эта уверенность, но он знал, что все эти вооруженные люди не справятся с таким хитрым зверем, как Щуквол, хотя и загнанным в ловушку. Тит подсознательно полагал, что численным превосходством не совладать с таким изворотливым и умным врагом.
Все это скрывалось в глубинах сознания Тита, но не всплывало на поверхность. Он не был в состоянии мыслить рационально. Раз он не смог заплыть в комнату, он будет стоять здесь, у окна, и ждать подходящего момента для нанесения решающего удара, который, как он был уверен, обязательно наступит.
Снизу донесся страшный крик, потом еще один. Щуквол, как только увидел, что первая из четырех изготовившихся лодок вплывает в комнату, отвел свою лодку к дальней стене — ничего другого ему не оставалось делать, — выхватил свою смертоносную рогатку и выпустил два камня, один за другим. Несмотря на раскачивание лодки, прицел его был точен. Потом он три раза выстрелил по факелам, стоявшим в железных кольцах по бортам лодки, и два из них были сбиты в воду, где с шипением затухли.