— Некто? Где?

— В Замке. Враг. Призрак это или человек, я не знаю. Знаю, что враг. Вы понимаете?

— Понимаю, — сказал Доктор совершенно серьезно. Вся его ядовитая насмешливость полностью исчезла, — Это не призрак. У привидений нет страсти к мятежу.

— Мятежу? — громко вопросила Графиня. — Мятежу против кого?

— Не знаю. Но что еще вы, мадам, почувствовали, как вы выразились, своим нутром?

— Но кто бы посмел бунтовать? — прошептала Графиня, словно обращаясь к самой себе. — Кто посмел бы? И после небольшой паузы спросила:

— У вас есть какие-то подозрения?

— У меня нет доказательств, чтобы подтвердить мои подозрения. Но теперь я буду присматриваться и прислушиваться. Клянусь святыми ангелами, в Замке завелись силы зла. В этом нет сомнения. То, о чем вы говорите, совпадает с моими пока еще очень неясными ощущениями.

— В Замке зреет нечто еще более страшное. В Замке зреет вероломное предательство. — Графиня сделала глубокий вдох и затем очень медленно добавила: — И... я... уничтожу его... я вырву его с корнем... и не только ради Тита и в память о его отце, но прежде всего ради самого Горменгаста.

— Вы упомянули о своем покойном супруге, мадам, о его светлости Герцоге Стоне. Где находятся его останки... если он действительно мертв?

— В самом деле — где? Но здесь кроется еще кое-что. Как объяснить тот внутренний огонь, который искалечил его блестящий ум? Как объяснить тот внешний огонь, в котором, если бы не этот юноша Щуквол...

Графиня оборвала себя на полуслове, и в комнате на несколько мгновений наступило тяжелое молчание, которое на этот раз нарушил Хламслив.

— А как объяснить самоубийство его сестер? Исчезновение шеф-повара, который, кстати, исчез в ту же ночь, что и ваш супруг? И все это случилось за один год! И в этот период — может быть, чуть больше года — произошли десятки других странностей. Что за всем этим стоит? Клянусь всем таинственным, мадам, — тяжесть легла на ваше сердце неспроста.

— И нужно думать о будущем Тита, — сказала Графиня.

— Совершенно верно. И нужно думать о будущем Тита, — эхом повторил Доктор.

— А сколько ему лет? — спросила Графиня.

— Ему уже почти восемь, — ответил Хламслив, подняв брови. — Вы его в последнее время не видели?

— Видела из своего окна. Я наблюдаю за ним, когда он скачет на пони вдоль южной стены.

— Мадам, мне кажется, что вы должны время от времени общаться с ним, — сказал Доктор. — Во имя всего материнского, вам следует чаще видеться со своим сыном.

Графиня пристально посмотрела на Доктора. Но что она могла ответить, осталось навеки неизвестным, так как в этот момент раздался стук в дверь и появился слуга, на этот раз уже с козой.

— Отпусти ее, — приказала Графиня. Маленькая беленькая козочка бросилась к Графине, словно притянутая магнитом.

— У вас есть кувшин? — обратилась Графиня к Доктору. Доктор повернул голову к двери.

— Принеси кувшин, — сказал он, и лицо человека исчезло.

— Хламслив. — Графиня опустилась на колени; при неярком свете лампы она казалась особенно тучной; поглаживая гладкие ушки козы, она продолжила: — Я не буду спрашивать вас, на кого падают ваши подозрения. Нет, пока не буду. Но я хотела бы, чтобы вы внимательно ко всему присматривались. Ко всему, Хламслив, как это делаю я. Вы должны постоянно быть начеку, Хламслив, постоянно, и днем и ночью. Я требую, чтобы мне немедленно сообщили, если будет обнаружено нечто подозрительное, нечто отступающее от законов Горменгаста. Я в определенной степени полагаюсь на вас. Я в некотором роде верю в вас... — И добавила после небольшой паузы: — Хотя и не знаю почему.

— Мадам, — сказал Хламслив, — я открою свои глаза и уши.

Слуга принес кувшин и тут же ушел.

Элегантные занавеси встрепенулись в налетевшем порыве ночного ветра. Золотистый свет лампы мягко освещал комнату, мерцал на фарфоре, на приземистых бокалах резного стекла, на глазури и эмали, на кожаных переплетах книг с золотым тиснением и стеклах акварелей и рисунков, висящих на стенах. Но особенно живо этот свет отражался в бесчисленных глазах на белых мордочках сидящих неподвижно кошек. Цвет их шерсти выбелил комнату и даже золотистому свету придавал холодный опенок. Это было незабываемое зрелище: Графиня на коленях; спокойно стоящая коза; уверенные движения пальцев Графини, доящей козу. Эти умелые пальцы произвели на Хламслива странное впечатление. Неужели это та Графиня, грузная, резкая, бескомпромиссная, лишенная в такой поразительной степени материнских инстинктов, в течение целого года не обмолвившаяся со своим сыном Титом ни единым словом, та Графиня, к которой относились с трепетом, если не страхом, — неужели это была она? Неужели это на ее больших губах играла полуулыбка исключительной нежности?

А затем Хламслив вспомнил снова ее голос, которым она шептала: «Но кто бы посмел бунтовать? Кто посмел бы?», и то, каким твердым, безжалостным голосом, вырывавшимся из ее, словно жестяной, глотки она произнесла: «И я уничтожу его, вырву его с корнем! И не только ради Тита!»