Сейчас вернулась из церкви, где отслужила благодарственный молебен Заступнице. Жизнь моя теперь вся решилась. Остаюсь в Харькове служить на два года, а деньги мне будут платить полтораста рублей в месяц. Как только станет зима и первопуток, я вам вышлю деньги на дорогу. Хочу, чтобы вы все жили со мною. Отпишите мне, как ваше здоровье теперь, и берегите его, дедушка миленький. Прилежно ли Васенька учится счету? Не запьянствовал ли дьячок? Я ему еще набавлю за Настеньку. Пусть и ее обучит грамоте! Без нее трудно в люди выйти. Да еще купите себе новые валенки, а Васе и Настеньке полушубки. Дорога сюда длинная, не захворать бы в пути. Напишу потом подробно, как ехать, где ночевать, сколько на водку давать ямщикам.

А пока Господь со всеми вами! Да хранит вас всех Заступница. А вы за меня помолитесь, дедушка».

В тот же день она писала в Москву своей благодетельнице письмо, как и это — полное орфографических ошибок. Но в нем вылилась вся ее благодарная душа. Некоторые буквы расплылись от слез.

…Хованский слегка волнуется, когда едет к Нероновой на чашку чая.

Он решил вести атаку стремительно. Там, где замешан такой богач и опытный донжуан, как Муратов, медлить глупо. Женщины, особенно актрисы, все продажны. А эта Неронова с ее смуглым лицом и экзотическими глазами будит его притупленные желания. Она непосредственна. У нее, наверное, темперамент. «У нее такие трепетные, нервные ноздри. Точно у арабской лошади. И удивительная ножка…»

Робея, почти страдая от робости, встречает его Надежда Васильевна… Она видит его быстрый, но выразительный взгляд, которым он окинул, войдя, номер, всю ее обстановку, эти ободранные стены. И ей мучительно больно… Вот теперь он будет презирать ее… Он не придет в другой раз… Ах, зачем она согласилась его принять!.. Но ей слишком хотелось его видеть…

Дрожащими руками она протягивает ему чашку, и опять замечает его беглую усмешку… Да, эта чашка ужасна… Вращаясь в доме Репиной, за последние два года она узнала цену художественной обстановки, изящных вещей. Но ведь у нее нет своего сервиза. Ничего нет своего, кроме этого маленького сундучка в углу.

Как жалкая нищенка смотрит она на этого юного «принца». Таких в жизни она еще не встречала. Только в царстве вымысла она жила рядом с такими избранниками. Сама принцесса любила их и слушала их признания. И не ей — бедной мещаночке, не знающей по-французски, пишущей каракулями, — достанется любовь этого изящного породистого человека… Как сон, мелькнет он в ее жизни. Но этот сон она не забудет.

Он осторожно выспрашивает ее о семье. Как? Она здесь одна?.. Без покровителя?..

— Неужели у такой красивой женщины нет поклонников?

Его улыбка холодна, а взгляд хищен.

— У меня никогда не было поклонников. И покровителей не было… Я всем обязана Репиной.

Но Репина его ничуть не интересует.

— Вы хотите сказать, что никто не сопровождал вас сюда из Москвы?.. Что никто не ждет вас? — дрогнувшим от желания голосом настаивает он.

— Меня ждет дедушка… Да еще братец с сестрицей…

— Это невероятно! — срывается у него. И худые скулы его краснеют.

Просто, искренне, доверчиво она рассказывает ему об этих двух годах нужды, труда, борьбы с семьей, мечтах о сцене.

Но он не слушает. Он смотрит на ее чувственные, тонко изогнутые губы, на нервно вздрагивающие ноздри, на искрящиеся глаза…

«Очаровательная из нее выйдет любовница… И какая кожа… Какие зубы!..»

Вдруг странные звуки врываются в комнату. Он прислушивается, оглядывается. Храпит сосед за тонкой стеной. Неронова сконфужена… Глазами она молит у «принца» прощения за эту прозу жизни…

— Тут тоже живут? — небрежно спрашивает он, кивнув на другую стену.

— Да… помещица…

«Здесь нельзя: какая досада!» — думает он, кусая губы и не слушая, что она говорит.

Не дав ей докончить фразы, он внезапно овладевает ее руками и притягивает к себе.

Она ахнула, пошатнулась, делает попытку вырваться. Но он ее не выпускает. Его уста шепчут бессвязные, но, в сущности, заученные слова любви.

Она слушает скорее с ужасом, чем с радостью.

— Вы смеетесь надо мною?

— Но почему же? — спрашивает он, целуя ее щеку. Она не хочет дать ему своих губ.

— Полноте!.. Вы и я… Какая же мы пара?

— Но почему же? — повторяет он, силясь повернуть к себе ее лицо.

— Ради Бога, пустите… Оставьте!.. Я так… так хорошо о вас думала… Вы такой… особенный…

— Но почему же? — нелепо твердит он, ничего не сознавая, ничего не видя, кроме ее изогнутых и манящих губ. И собственный взгляд его туп и жесток, как взгляд разъяренного самца.

Наконец… Его поцелуй хищен. Нет в нем нежности…

Она вырвалась, упала на стул и плачет. Он потерял уже власть над собою. Но она протестует. Она не дает до себя дотронуться. Она умоляет его уйти.

— Почему же?.. Разве я вам так противен?

— Ах, нет… Ах, что вы? Вы такой… необыкновенный, — плачущим голосом отвечает она.

— Вы не верите моей любви?

— Нет, конечно… Как можете вы любить меня?.. Вы смеетесь…

Он нетерпеливо пожимает плечами. Она глупее, чем он ее считал. Что за романтизм? Да еще у актрисы!.. Настоящая провинциалка… «Любить!» Конечно, о любви тут нет речи. Но кто гонится за словом?

Храп за стеной, достигнув высочайших нот и какого-то звериного, страстного напряжения, вдруг обрывается. Наступает мгновенная тишина. Затем раздается сознательный кашель проснувшегося человека.

«Пора уйти! — думает Хованский. — Какая досада!..» Но приключение начинает его захватывать. Если она, действительно, не ломается и не переоценивает себя, то ее наивность восхитительна. Это невинная девушка… Возможно ли?..

И вновь разгораясь, он умоляет ее завтра вечером разрешить ему проводить ее из театра.

Он уходит, наконец. Она слушает у окна чмоканье копыт по грязи.

В комнате остался сладкий запах его духов. Этот аромат говорит ей о другой, неведомой ей жизни, куда она никогда не войдет, как равная ему, этому белокурому принцу…

И опять звучат слова Луизы: «Но когда рухнут грани различий… Когда с нас слетит ненавистная шелуха состояний… Когда люди будут только людьми… Там я буду богата… Там я буду знатна…»

Она рыдает, пряча лицо в подушку.

Ни минуты ей не приходит в голову, что талант высоко поднял ее над жизнью, где господствуют Хованские.

Уже сереет рассвет, а она все без сна мечется на постели… Он целовал ее… Но не это волнует ее и обессиливает. Не раз за эти годы ее целовали грубо, силком, возбуждая в ней только протест и отвращение. Один Садовников… Нет, нет!.. Здесь не то… Как это ни странно, но чувственность ее дремлет. Желания ее спят. Этот человек слишком высок, слишком недосягаем для нее. Ему можно только поклоняться. Так, именно так любит Луиза Миллер Фердинанда фон Вальтера. Луиза тоже дает целовать себя, оставаясь невинной. И если Хованский завтра опять потребует поцелуев, найдется ли у нее сила отказать ему?.. «Нет, нет!..» — с тоской и восторгом думает она… Но ведь это грех так любить… Да… конечно… Но Бог простит ее… И он сам благороден. Он не потянет ее к соблазну. Он поймет ее страх. Его тронет ее чистота… Зачем она ему?

Умиленная, умиротворенная, она дремлет… И всплывают перед нею трогательные слова Луизы: «Ах, я не плачусь на судьбу… Я хочу только немного думать о нем… Я отказываюсь от него в этой жизни…»

Она уже спит. А светлые, счастливые слезы все еще дрожат на ее ресницах и скатываются на подушки…

Надежда Васильевна решила каждый вечер быть в театре. И не только потому, что это единственный интерес ее жизни. Она хочет быстрее освоиться в этой среде, ознакомиться с репертуаром и с дарованиями ее товарищей.

На сцене идет Велизарий — драма, переведенная с немецкого Ободовским.

Пьеса эффектна. Надежда Васильевна не может удержать слез, хотя Лирский-Велизарий воет в патетических местах, а актриса, играющая мстительную жену его Антонину, очень ходульна в последней сцене безумия. Роль дочери трогательна. Раевская нашла для нее жизненные интонации, трепетные звуки, правдивую мимику… Ее единодушно вызывают.