Режиссер раскачивается из стороны в сторону, держась за голову. Оба они, затаив дыхание, глядят на дебютантку из-за кулисы.
Она вошла, и зал точно замер. Тишина напряженная, глубокая. Пока Лаэрт говорит свою риторику с холодным пафосом, Офелия медленно подходит к рампе, угнетенная, скорбная, трагическая. Глядя в толпу, она поет под мерные, торжественные звуки, которые тяжко падают, словно комья земли на крышку гроба:
«Прощай, голубчик!» — тихо заканчивает она. Но такой раздирающей тоской полон этот голос… Слезы, неподдельные, крупные, бегут по ее щекам. В ответ из зрительного зала несутся рыдания.
И вдруг зигзаг… Неожиданный скачок мысли. Офелия уже встрепенулась. К чему-то прислушивается. Она берет Лаэрта за руку и говорит нетерпеливо: «Вам надо петь… «Долой, злодей… На казнь, злодей!..» И она ритмически, быстро бьет такт ногой и руками…
Опять навязчивая идея овладела больным мозгом. Лукаво сверкнули глаза. Чувственно улыбаются губы. Прижавшись к плечу Лаэрта, грозя ему пальцем, она говорит полушепотом:
«Славная песенка! Вы знаете? Это о том паже, который похитил дочь рыцаря…»
Лаэрт смущен. Королева пожимает плечами.
Грациозным жестом подобрав юбку, Офелия подает брату воображаемые незабудки. «Не забывай меня, милый друг!..» — страстно дрожит ее голос.
С неподдельным изумлением переглядываются артисты, когда Офелия, протягивая королю и королеве пустые руки, предлагает им тмин, ноготки, руту… Но жуткое впечатление производят на зрителей эти жесты, эти цветы, которые видят только очи безумной. Она как дитя, для которого ободранный диван — волшебный дворец, а книжный шкаф — страшная гора. Разве поймут его взрослые люди?..
«Какой верный штрих!» — думает Муратов.
Офелия говорит королеве:
«Фиалок нет, извините… все завяли, когда умер мой отец». Она роняет руки, растерянно смотрит на королеву.
«Да не бойтесь… ведь он умер спокойно», — шепчет она, тревожно озираясь. Чувствуется, что нарастает какое-то темное, мучительное чувство. Ах, это опять проблеск сознания… Это страшное воспоминание о похоронах Полония… Заломив руки, в безграничном отчаянии перед непоправимым, она не поет, а почти кричит голосом, полным ужаса и бескрайней скорби:
В оркестре пробегают какие-то воющие, полные угрозы хроматические гаммы. И безумная, словно прислушиваясь, расширив глаза, поет речитативом:
Душу надрывающие, прерывистые от слез звуки дрожат и вьются над толпой, создавая жуткую иллюзию.
Офелия опускается на колени. Таинственные глаза безумной глядят вверх, как бы за грани мира. Слезы бегут по лицу ее. И женщины в ложах рыдают… Что это? Все оглядываются на миг. С кем-то истерика. Всколыхнулась взволнованная толпа… И как бы в ответ на эти слезы, протянув руки к зрителям, Офелия поет с бледной улыбкой всепрощения, но тем же рыдающим голосом:
С последним аккордом она склоняется до земли, закрыв лицо руками. Словно раздавленная судьбой.
Буря аплодисментов поднимается в театре.
— Вы плачете? — удивленно спрашивает Хованский Муратова.
— Да, плачу… Я счастлив, что могу плакать…
Но артистка продолжает играть. Она встает. И лицо ее так необыкновенно, что мгновенно стихают пораженные зрители. Слабыми, однообразными жестами откидывая с бледного лба спутавшиеся волосы, она отступает медленно в глубину сцены, точно прислушиваясь к какому-то таинственному зову. Точно подчиняясь манящему голосу. Глаза удивленно, напряженно глядят вверх. Это уже не пустые, не безумные очи. Лицо странно озарилось, словно преображенное предчувствием Вечности, на пороге которой стоит бедная дочь Полония… И то же предчувствие близкой и страшной развязки звучит в последних словах ее, брошенных шепотом: «Покой, Боже, души всех, кто умер… Молитесь за него и… Бог с вами!..»
Все так же медленно отступает она, с неподвижным взглядом… Бледные руки делают предостерегающие, заклинающие жесты, точно она хочет сказать: «Тише!.. Тише!.. Сейчас все станет понятным… Молчанье…»
Вот она у двери. Приложила палец к губам. Бледно улыбнулась.
Исчезла.
Истерические рыдания несутся из лож. Точно разом проснулась толпа, парализованная этими таинственными, заклинающими жестами Офелии. Овация возобновляется. Никто не слушает заключительных слов короля. Восторженно, исступленно вызывают дебютантку. Все встали: в ложах, в партере, на галерее. Женщины плачут. Машут платками. Машут шарфами.
— Вот так оказия! — в десятый раз повторяет антрепренер режиссеру.
Тот молча вытирает снятые очки. Глаза его влажны.
Когда Неронова, ошеломленная этим приемом, выходит, наконец, за кулисы, она бледна. Она шатается от волнения. Ей подставляют стул. Она садится и закрывает лицо руками. Сон это, что ли?
Кто-то говорит над нею… Она поднимает голову. Режиссер хватает ее руки и целует.
— О!.. Что вы делаете?
— Плачу, плачу от восторга… Ведь я первый вас угадал… Первый в вас поверил…
У нее горло сжалось, нет слов. Она бежит в уборную, опустив голову, чтоб пожарные и рабочие не видели ее слез. Антрепренер догоняет ее. Семенит рядом, гогочет, потирая руки… Что такое он говорит?
— Позвольте вам представить: наш меценат Муратов…
Кто-то большой, с гривой седеющих волос… Какие славные глаза!
— И ваш страстный поклонник, — заканчивает Муратов, кланяясь в пояс. — Благодарю вас за минуты, которые я пережил! Я их никогда не забуду…
Его голос срывается от волнения. Как горяч и выразителен взгляд его совсем еще молодых глаз! Надежда Васильевна смущена. Никто так хорошо, так любовно не глядел на нее. Ни от кого еще не слышала она таких прекрасных слов. Спазм опять сжимает ее горло. Молча, наклонив голову, она скрывается в уборной.
А Муратов не слышит того, что говорит ему подплясывающий перед ним жизнерадостный антрепренер. Он держится рукой за грудь. «Опять перебои в сердце… Но за такие минуты не жаль и умереть…»
— Ардальон Николаевич, — кричит помощник, издали маша руками. — Вы посмотрите, что делается! Кассу с бою берут… На Отелло записываются…
— Неронова-а… Неронова-а-а… — кричат студенты. И в ложах и в партере начинают снова аплодировать.
Режиссер под руку ведет Неронову на сцену.
Успех бурный, внезапный, превысивший всякие ожидания.
Артисты растерялись. Никто из них не поздравил дебютантку. Все сплотились в одном чувстве обиды и враждебности. Гамлет в уборной пьет коньяк и с каждой рюмкой становится все мрачнее. Антрепренер зайцем пробегает мимо своего кабинета. Там сидит Раевская. Она пришла за кулисы, чтобы взглянуть в лицо Нероновой «после провала», в котором вчера еще никто не сомневался… Теперь королева поит ее водой. Раевская кричит, сжимая кулаки:
— Подайте мне этого старого черта Ардальона… чтоб я ему сама глаза выцарапала!..
«Дудки! — думает антрепренер, с резвостью мальчишки шмыгая за кулисами и стараясь держаться на людях. — Не пойду тебя утешать, милая… теперь я золотую жилу нашел… Плачь хоть в три ручья! Не боюсь…»