Следом за женихом и невестой дядя Полковник тащил свой коврик. Практикан Гиясабади в ливрее с галунами и рыжем парике стучал об пол массивной тростью и объявлял: «Жених и невеста!» Доктор Насер оль-Хокама играл на саксофоне. Отец и Асадолла-мирза, взявшись за руки, водили вокруг меня хоровод и распевали песенку на манер американских шлягеров, где без конца повторялись слова «Сан-Франциско», и в ушах моих так и отдавалось эхом «Франциско… анциско!..».

Я опять закричал и бросился бежать. Маш-Касем в своей шотландской юбке направился ко мне и проговорил с английским акцентом: «Уходи, милок, кончено твое дело». Тогда я завопил: «Маш-Касем, ну сделай же что-нибудь! Или ты не друг мне?..» Но он все с тем же английским выговором ответил: «Ей-богу, родимый ты мой, зачем врать? До могилы-то… Моей вины тут нет, с аги спрашивай!» – и я повернулся туда, куда указывал его вытянутый палец. Дядюшка в треугольной шляпе Наполеона восседал на белом коне. Держа в руках баранью ногу, он восклицал: «Вперед! В атаку!» – и я падал, падал, падал под копыта набегавших прямо на меня коней… А одетая в черное Фаррохлега-ханум читала надо мной «Фатиху»…[44]

Утром я не смог подняться с постели. Все тело у меня болело. Совершенно обессилевший, я лежал, пока не вышло время отправляться в школу. Мать заглянула в мою комнату и не на шутку испугалась – я весь горел. Когда я попытался встать, голова у меня закружилась, и я опять рухнул на подушки.

О том, что болезнь моя серьезна, я догадался скорее по суматохе и тревоге, поднятой родителями, чем по собственному самочувствию. Привели доктора Насера оль-Хокама. Из его пространных рассуждений тихим голосом я уловил только слово «тиф» и, несмотря на то, что голова у меня раскалывалась от боли, успел подумать, что моя горячка вызвана кошмарами минувшей ночи, а доктор, как всегда, ошибся. Весь день меня била лихорадка. Как мне потом говорили, несколько раз даже начинался бред. Но к вечеру дело пошло на поправку. Я узнал улыбающееся лицо Асадолла-мирзы, склонившееся надо мной, но не мог вымолвить ни слова.

Наутро следующего дня я уже являл собой доказательство невежества доктора Насера оль-Хокама, который, оказывается, совершенно не разбирался в медицине. Лихорадку мою как рукой сняло, я ощущал себя почти таким же здоровым, как обычно, только слабость еще не прошла. Мать подняла было крик, когда я захотел встать с постели, однако я, заверив ее, что выздоровел, выбрался в сад.

Маш-Касем поливал цветы. Но вопреки обыкновению на нем было его выходное платье. Закатав штаны до колен, он осторожно наклонял лейку, боясь замочить одежду.

– Слава богу, что ты не расхворался всерьез, родимый, – не поднимая головы, сказал он. – Уж как я тебя жалел. Вчера после обеда приходил навестить тебя… А ты бредил. Вот бы этот доктор сегодня на тебя поглядел! Ведь он, бессовестный, болтал вчера, будто ты тиф подхватил… Богом клянусь, эти лекаря скотину от скамейки отличить не могут!

– Я-то, слава богу, здоров, Маш-Касем, а вот ты зачем так вырядился? Собрался куда-нибудь?

Маш-Касем, печально посмотрев на меня, ответил:

– Ей-богу, сердешный ты мой, зачем врать? До могилы-то… Теперь уж нам недолго осталось… Вот улучил минутку напоследок цветочки полить, очень даже возможно, что англичаны в этот самый час поспешают за нами. Ты на меня не серчай, ежели что не так…

– Маш-Касем, а что дядюшка делает?

– О-хо-хо, и не спрашивай, милок! Прогневил он, видно, господа бога. Прошлую ночь до утра глаз не сомкнул. Должно быть, завещание писал. Лет на двадцать за эту ночь постарел.

– А сегодня как он себя чувствует?

– Сегодня, слава богу, чуток поспокойнее. Вчерашняя-то суматоха улеглась.

– Маш-Касем, а Лейли в школу ушла или еще дома? Я хочу ей кое-что сказать.

– Хватился, сердешный! Да ага сегодня чуть свет отправил детей с господином Полковником к ним на дачу, в Абали… И правильно сделал… Не хочет, чтобы дети здесь оставались, когда англичаны придут, незачем им глядеть, как на отца кандалы надевают… Еще с ребятишками случится чего. От этих англичанов чего хочешь ожидать можно.

– Когда же они вернутся, Маш-Касем?

– А это уж, голубчик, когда англичаны нас заберут.

– А если не придут англичане?

Маш-Касем усмехнулся:

– Мал ты еще, родимый, не знаешь, кто такие англичаны… Да; мы с агой не раздеваемся со вчерашнего дня. Я два раза судки собирал, чтобы по дороге в Арак с голоду не помереть… Потому как англичаны пленных своих кирпичной похлебкой на змеином сале кормят… У меня один земляк был, которого англичаны схватили, так…

Поняв, что от Маш-Касема больше ничего не добьешься, я решил отправиться к Асадолла-мирзе, но, прежде чем я вышел из дому, он сам появился: забежал справиться о моем здоровье. Увидев меня на ногах, он очень обрадовался:

– Нет, подумать только! А этот бестолковый Насер оль-Хокама заладил одно: «тиф»… Хорошо еще, что не сказал «болезнь роста»!

Я попробовал было поговорить с ним наедине, но потом сообразил, что он чем-то озабочен или, может быть, просто не хочет вдобавок ко всем семейным неурядицам выслушивать еще и мои любовные жалобы.

Князь немедленно начал разговор с отцом:

– Ну, что слышно? Генерал Веллингтон еще не приехал арестовывать нашего Наполеона?

– Я сам еще не видел агу, но утром спрашивал Маш-Касема, тот говорит, что, с тех пор как семью отправили, он немного успокоился. Конечно, сегодняшнюю ночь опять провел не раздеваясь…

– Может, заглянем к нему, посмотрим?

Отец с Асадолла-мирзой направились к дядюшкиному дому, я, немного помедлив, последовал за ними. Дядюшка даже не взглянул на меня. Похоже, что он и не слыхал о моей болезни, а если и слыхал, то ничего не понял. Он был в темном костюме, на лацкане пиджака поблескивал орден Мохаммада Али-шаха. Меня поразила его необычайная бледность и глубоко запавшие глаза. Он тихо сидел в кресле. Услыхав шаги отца и Асадолла-мирзы, дядюшка попытался привстать, но не смог. Асадолла-мирза начал было свои шутки, но при виде осунувшегося дядюшкиного лица смешался и замолк. Слишком заметно было, что если дух дядюшки и обрел спокойствие, то плоть его безмерно ослабела.

Отец сказал:

– Вы немного бледны сегодня, наверно, спали плохо. Вам бы полежать лучше.

– Я уже свое отдохнул, – тихим голосом ответил дядюшка, – теперь время бодрствовать.

Я заглянул во двор, в комнаты – все вокруг было пусто и печально. Кроме дядюшки и Маш-Касема, в доме не осталось никого. На дверях висели большие замки.

Асадолла-мирза, встревоженный, дядюшкиным состоянием, сказал:

– Я тоже думаю, вам не помешало бы еще отдохнуть, по-видимому…

Но дядюшка с неожиданной твердостью проговорил:

– Асадолла, возможно, я немного ослабел, но я хочу, чтоб они знали: воин и в плену остается воином… Они не должны видеть моей слабости.

– Моменто, разве воин никогда не спит? Мы прекрасно знаем из истории, что даже Наполеон в ожидании прибытия представителей союзников позволил себе поспать.

– Асадолла, они мечтают захватить меня окончательно разбитым, чтобы имя мое было опозорено в истории…

– Но, ага…

Асадолла не успел закончить фразу, так как с улицы послышался сильный шум. Дядюшка, не сводя глаз с двери, взволнованно произнес:

– Что там?.. Кажется, пришли!

Асадолла-мирза уже хотел пойти выяснить, но тут появился Маш-Касем.

– Из-за чего шум, Маш-Касем?

– Да это у Ширали с чистильщиком разговор вышел.

Дядюшка, приосанившийся было, опять откинулся на спинку кресла и снисходительно спросил:

– Так что же случилось? Ушел чистильщик?

– Какое там ушел… Ширали только замахнулся этой ногой бараньей, так он от страха-то словно на крыльях полетел… Все свои причиндалы, щетки-шмотки тут побросал.

Дядюшка, совершенно успокоенный, повернулся к Асадолла-мирзе:

– Ничего страшного. Этот голодранец не столько трудился, сколько на чужих жен и дочерей зарился.