Катарина улыбнулась, довольная, что удостоилась его похвалы. Хью тем временем продолжал:

— Надеюсь, хозяин этой норы не придет сегодня проведать, как тут идут дела.

— Это не могло быть большое животное, Хью. Здесь так мало места.

— Здесь вполне мог бы поместиться волк, — хитро улыбнувшись, сказал Хью. — Но не стоит волноваться, Катарина. Поскольку твой плащ и сапоги отделаны мехом его кузена, ты наверняка бы ему понравилась.

Катарина озадаченно посмотрела на него, и Хью рассмеялся.

— Когда мы пойдем обратно в лагерь? — спросила она.

— Не сейчас. Надо сперва отогреть тебя немного. До лагеря не так уж и близко, — сказал Хью, но он знал, что дело вовсе не в этом. Он вполне способен был отнести Катарину в лагерь на руках, просто сейчас ему было так хорошо с ней, что он не хотел прерывать это. Все его молитвы и клятвы, его намерение держаться от нее подальше уплыли прочь, подобно осенним листьям, которые Рона в изобилии несла к морю. Он не чувствовал такого умиротворения с того момента, как приехал в Авиньон. С того мига, как коснулся губ Катарины в тишине своей комнаты. После этого дни его проходили в мучениях, на которые он сам и обрек себя. Он смотрел, как другие говорят с ней, смеются, танцуют с ней, и мечтал только об одном — быть вместе с ней в эти моменты.

Тихонько он засунул руку ей под капюшон и нежно погладил шелковистые волосы.

— Будь ближе ко мне, Катарина, — прошептал он.

Она подняла голову и посмотрела ему в глаза. Они были мягкими и нежными, и ей даже показалось, что они светятся в темноте. Секунду она смотрела на него, удивленная неожиданной переменой.

— Но ты же сказал, чтобы я оставила тебя в покое, — тихо сказала она. — Ты сказал…

— Я был неправ, — он зажмурил глаза и снова открыл их, затем нежно провел пальцами по ее длинной шее. — Я хочу, чтобы завтра ты ехала со мной. И послезавтра, и во все остальные дни.

— Я буду тебе в тягость.

— Ты будешь моим другом и компаньоном, и я буду рад видеть тебя рядом с собой, — Хью перевел дыхание. Он был так груб с ней только потому, что не хотел подвергать ее искушению. Он невыносимо страдал, но считал, что поступает верно. Катарина была прекрасна, молода и жизнерадостна. Он мог бы сколько угодно времени проводить в ее обществе, и ему это бы не наскучило. Так было с того самого дня, когда он встретился с ней, тогда еще совсем девочкой, впервые. Он наивно думал что, когда вернется, она будет все такой же, маленькой веселой девочкой, учившей его читать.

Да, она искушала его. Искушала пусть и несбыточной, но надеждой на счастье. Счастье говорить, смеяться, счастье слушать и быть услышанным. А он все эти три недели позволял себе обращаться с единственной по-настоящему ценимой им женщиной с таким презрением, которого она ничем не заслужила. При этом стоило ей взглянуть на кого-нибудь, как Хью изводился от ревности.

Катарина нежно улыбнулась ему:

— Ты вернулся…

— Я никуда и не уходил, — покачал он головой. — Это ты бродишь, где придется.

— Нет, — тихо возразила она. — Ты отправился в крестовый поход, а вернулся совсем другим. Теренс говорил мне, что в глубине души ты прежний, но я не верила этому. Я видела только, что ты обращаешься со мной, как с чужой, а с чужаками — как со своими лучшими друзьями. Твоя холодность и равнодушие больно ранили меня, и я решила ответить тебе тем же. Я хотела заставить тебя думать, что кто-то, все равно кто, так же важен для меня, как и ты, заставить тебя испытать боль, которую испытывала сама.

Хью покачал головой, и горькая усмешка скривила его губы.

— Может, ты и права, малышка, может, я и вправду изменился.

Катарина вгляделась в его лицо и нежно провела пальцами по небритой щеке.

— Но ты вернулся, рыцарь, которому я писала письма, с которым разговаривала по ночам в течение пяти лет, ты вернулся.

И прежде, чем он понял, что происходит, почувствовал, как мягкие губы коснулись его руки.

— Я так рада, пожалуйста, никогда больше не меняйся, Хью. На свете нет другого человека, который был бы мне так дорог.

Хью возблагодарил Господа за темноту, скрывшую слезы, выступившие на глазах. От волнения в горле стоял ком. Еще никто и никогда не говорил ему таких слов. Он многим был нужен, многие восхищались его мастерством воина, но такого ему не говорил никто и никогда. За суровым обликом мужественного бойца никто не замечал нежной и ранимой души, жаждущей любви. Кому он был по-настоящему дорог? Теренсу. Наверное, матери, хотя она умерла при родах, и Хью не знал ее. У него была невеста, Адель, но могла ли она когда-нибудь сказать ему такие слова? Нет, конечно же, нет.

Он закрыл глаза и глубоко вдохнул аромат нежной девичьей кожи, с трудом поднял веки и понял, что тонет в зеленой глубине ее глаз, теплых, нежных, доверчивых глаз, которые вполне могли бы принадлежать и ангелу. От ощущения близости Катарины все мысли об Адели разом вылетели у него из головы. Она была всем, чего он желал — потому, что была такой же, как он. Она ценила красоту мира, умела наслаждаться утренней росой и восхищаться красочными восходами и закатами.

Только благодаря ее письмам, он смог сохранить рассудок в кровавой бойне последних четырех лет. А кроме писем были воспоминания о ней — маленькой веселой девочке, ставшей для него единственным светом, к которому он стремился из тьмы чуждого жестокого мира, окружавшего его. Наконец, он понял правду. Он вернулся не к Адели, он вернулся к Катарине.

— Хью… — выдохнула она.

Он протянул руку и коснулся ее щеки, ощутив огрубевшими пальцами нежную шелковистую кожу. Обострившимся зрением он увидел, как бьется жилка на ее шее, и его захлестнула волна нежности. Не в силах совладать с собой, Хью припал губами к этой пульсирующей голубой ниточке с жадностью путника, изнывающего от жажды в пустыне. Аромат ее волос кружил ему голову.

— Катарина… — прошептал он, чувствуя, как при звуке этого имени тает лед, которым он пытался сковать свое сердце.

Вздохнув, она повернула к нему лицо, и губы их встретились. Хью забыл обо всем, он понял, что наступил, может быть, наиболее значительный момент в его жизни. Он прижимал ее хрупкое тело к себе, словно пытался оградить ее от всего, что могло бы причинить ей зло. Ему хотелось целовать ее снова и снова, забыться в ее объятиях, представляя, что кроме них двоих, в мире ничего больше не существует, но, собрав всю свою волю, он нежно отстранил ее, снова взглянул в доверчивые глаза и прижал ее голову к своей груди. Она лежала, прижавшись к нему, его доверчивая маленькая девочка, и он понял, что нет больше смысла лгать себе. Он любит Катарину! Любит так, как никто никогда и никого не любил. Но она не принадлежала ему. Не ему предстояло заботиться о ней! Не ему защищать ее! Не ему любить!

Хью прижимал ее к себе так крепко, что у него онемели руки.

— Пойдем, малышка, — сказал он, наконец. — Я отведу тебя в лагерь.

Катарине не хотелось уходить. В надежных руках Хью она чувствовала себя так спокойно. Она не могла бы сейчас сказать, что произошло между ними, чувствуя только, что это не может быть чем-то дурным. Она ждала этой заботы, защиты, нежности. Пусть у них осталось всего несколько дней, но того, что связывало их, теперь уже никто не сможет отнять. Сколько бы времени им ни оставалось провести вместе, оно будет принадлежать им и только им.

Катарина почувствовала, как руки Хью еще раз сжали ее, как будто он читал ее мысли. Наконец, он помог ей подняться.

— Но берег… я не могу взобраться на него.

— Не бойся, иди ко мне, — сказал Хью, улыбаясь.

Катарина протянула к нему руки, и Хью с легкостью вскинул ее на плечо.

— Братья всегда говорили, что во мне есть что-то от горного козла, хотя не знаю, что они имели в виду — мое упрямство или способность преодолеть любое препятствие, — Хью направился прямо к склону, и не прошло и минуты, как он опустил Катарину на землю пятнадцатью саженями выше того места, где они только что стояли.