Новая серия верещагинских очерков, публиковавшихся в «Новостях и биржевой газете» на протяжении января и февраля 1904 года, содержала впечатления художника о Владивостоке и Японии, его рассуждения относительно напряженной предвоенной обстановки на Дальнем Востоке, а также воинственности японских милитаристских кругов.
Владивосток, по замечанию художника, был очень красив со стороны гавани, окруженной сопками. Городские кварталы взбирались вверх по сопкам и распадкам, и только вершины остались незастроенными. Перед самым амфитеатром города, в бухте Золотой Рог, стояла эскадра русских броненосцев, сверкавших парадным блеском. Корабли пришли из Порт-Артура с новоназначенным наместником края адмиралом Е. И. Алексеевым. Малоспособный военачальник, он, как незаконный сын Александра II и побочный дядя царя, пользовался большим влиянием в сановных кругах. Местные власти встречали его и его эскадру с большой помпой. Накануне приезда художника наместник с тремя кораблями ушел обратно в Порт-Артур, а остальная эскадра оставалась во Владивостоке.
Входившие во Владивостокскую гавань иностранные суда салютовали городу. Им отвечали приветственными залпами береговые батареи. В этот день пришли три итальянских броненосца под флагом контр-адмирала и один французский. На следующий день в гавани бросил якорь еще британский крейсер. На Дальнем Востоке попахивало порохом, и военные командования ведущих западных держав стали проявлять повышенный интерес к этому району, стремились прощупать русскую оборону. Иностранные военные корабли приходили сюда один за другим под предлогом визитов вежливости, а фактически с разведывательными целями. «Мне объяснили также прилив иностранцев любопытством их моряков, желавших ознакомиться с нашими броненосцами, до сих пор стоявшими в Порт-Артуре и бывшими для них невидимыми (туда их не пускали), — писал Верещагин. — Как только эскадра наша стала на якорь во Владивостоке, открытом для судов всех наций, все бросились удовлетворять свое любопытство, разузнать, что у русских за флот».
В ожидании парохода, отправлявшегося в Японию, художник задержался во Владивостоке на несколько дней и смог познакомиться с городом. Улицы здесь круто взбирались на горные склоны. «Как ухитряются въезжать туда и спускаться оттуда извозчики, это просто удивительно!» — восклицал Верещагин. Благоустройство города вызвало самую критическую его оценку. Мостовые были ужасны; даже улица, ведущая от вокзала в глубь города, была вся в ухабах. Невзирая на это, извозчики в красных рубахах и бархатных безрукавках лихо гоняли лошадей, помахивая кнутом да посвистывая.
Город, который еще недавно был деревушкой, начал быстро расти и застраиваться новыми кварталами, особенно с проведением Уссурийской железной дороги, связавшей Владивостокский порт с Амуром. Но к сожалению, как заметил Верещагин, донельзя плохо выглядело все то, о чем должны были заботиться «отцы города», — убогий сад, ничтожный музей, грязный базар, дурные мостовые. На улице можно было встретить китайца-ассенизатора с бочкой нечистот. В городе проживало много китайцев и японцев — лавочников, которые торговали всякой всячиной, а из-под полы и вином, не имея на то законного патента. Их лавочки занимали нижние этажи домов. Остановились Верещагин и его спутник Стюард, также направлявшийся в Японию, в «Гранд-отеле», лучшей из городских гостиниц. В ней скопилось много пассажиров, русских и иностранцев, в ожидании транссибирского поезда. Где-то размыло полотно железной дороги, и отправление поезда задерживалось на неопределенное время. Публика волновалась и осаждала администрацию. Переводчика в гостинице не было. Верещагин оказал было услугу одному англичанину в его переговорах с администратором. И вот всех «безъязычных» постояльцев стали направлять к художнику. Один просил помочь получить комнату, другой справлялся об отходе московского поезда, третий жаловался, что где-то в сутолоке у него украли бумажник с деньгами. Два британских офицера с крейсера интересовались, где можно разменять мексиканские доллары.
Англичане пригласили на свой крейсер «Глориа» новозеландского корреспондента, попутчика Верещагина. «Дите» по простоте душевной рассказал потом художнику, что офицеры «Глории» высказывали надежду — неплохо будет, если Япония задаст русским хорошую встряску. Один американец высказывал противоположное желание — хорошо, кабы русские основательно взгрели японцев, уж очень те зазнались и важничают. Великие державы с вожделением ждали военного столкновения России и Японии, желая их взаимного ослабления и таким образом укрепления собственных позиций на Тихом океане.
О прибытии Верещагина во Владивосток узнали русские военные моряки. Офицеры флагманского крейсера «Россия» решили пригласить знаменитого русского художника и героя Туркестана и Балкан к себе на званый обед. Вспомнив о своем морском прошлом, Верещагин принял приглашение.
Командующего эскадрой и его заместителя на крейсере не было. Оба съехали на берег: в этот день в Морском собрании устраивали прием в честь британского адмирала. Без начальства в кают-компании крейсера во время обеда царила непринужденная атмосфера. К обеду подъехало еще несколько гостей — британских офицеров в коротких белых курточках, делавших их похожими на поварят. Англичане оказались людьми пьющими и к концу обеда основательно поднабрались.
О своей поездке на крейсер «Россия» Верещагин пишет скупо, не сообщая подробностей о беседах с офицерами корабля. Но вне всякого сомнения, собеседников волновали перспективы обострившихся русско-японских отношений, готовность русских вооруженных сил на Дальнем Востоке к серьезному военному конфликту. Верещагин, человек компетентный в военном деле, неоднократно выступавший в печати по военным вопросам, был для офицеров «России» несомненно авторитетным собеседником.
На крейсере «Россия» служил младшим штурманом мичман А. А. Щербатов, сын известных путешественников О. А. и А. Г. Щербатовых, совершивших в 1890–1891 годах путешествие в Индию и частично повторивших верещагинский маршрут. С их сочинениями художник был, видимо, знаком. Как можно судить по архивным документам, Александр Александрович Щербатов — горячий поклонник флотоводца и ученого Степана Осиповича Макарова — был хорошим, знающим офицером. Он болезненно воспринимал порядки в царском флоте — увлечение парадной муштрой в ущерб боевой подготовке, низкий уровень боевой оснащенности. После цусимского разгрома, которого крейсер «Россия» избежал, молодой моряк стал резко критически относиться к самодержавной системе. Есть в его дневнике такая выразительная запись: «До сих пор я был на стороне старого правительства, а теперь я прямо говорю — не знаю… Уже теперь я часто думаю, что заодно с миллионами бастующих русских людей, что заодно я с идущими на Казанскую площадь студентами». А. А. Щербатов послал флотскому начальству проект реформ, в которых, по его убеждению, остро нуждался Российский флот. В нем речь шла не только о технической переоснащенности флота, но и о коренном изменении системы комплектования и подготовки личного состава, воспитания из матросов высококвалифицированных специалистов. Однако смелый щербатовский проект был оставлен без внимания.
С большой долей вероятности можно полагать, что встреча и беседа В. В. Верещагина с А. А. Щербатовым состоялась, хотя нам и не удалось найти прямых подтверждений такой встречи. Но важно другое. Мичман Щербатов, видимо, не был исключением в офицерской среде. Очевидно, критические и даже оппозиционные настроения захватили и других офицеров Русского флота, так что Верещагин мог встретить среди собеседников в кают-компании крейсера людей, способных нарисовать ему объективную картину, достаточно горькую и неприглядную. Художник вынес убеждение о слабой подготовленности России к возможному серьезному военному конфликту на Дальнем Востоке, о благодушии и беспечности, царивших среди русской военной верхушки, о явной недооценке с ее стороны угрозы японского милитаризма.
В Японию Верещагин выехал на японском пароходе с неотступно следовавшим за ним новозеландским корреспондентом. У художника был большой багаж — чемоданы, ящик с красками и всякими рисовальными принадлежностями, складная кровать, стулья, и Василий Васильевич, опасаясь каких-либо затруднений со стороны японских таможенников, обратился за содействием к японскому консулу во Владивостоке Камакаве. Консул, говоривший по-русски почти без всякого акцента, снабдил художника рекомендательным письмом к таможенникам с выведенными на конверте тушью иероглифами и дал напутственный совет — не срисовывать крепостей и фортов и вообще всяких военных объектов.