Покопавшись в шкафу с перекошенными дверцами, Сеня выудил из него стаканы. Из-за его спины я с любопытством заглянула в шкаф. Нижние полки были забиты рулонами серой бумагой в которую раньше заворачивали колбасу и сыр. На верхних теснилась невзрачная, потемневшая посуда. Там стоял заварочный чайник с черным от заварки отверстием носика, прокопченный помятый алюминиевый ковшик, стеклянные банки с сахаром и солью, а между ними, выделялась своей элегантностью и гламурностью банка «Чибо». Откуда-то из глубин шкафа, Сеня извлек плоскую бутылку коньяка, а из дребезжащего холодильника уже порезанный на блюдечке лимон. Расставив все это на столе, он плеснул коньяка в стаканы, почти на донышко и протянул один мне, когда я пыталась устроиться на краешке продавленного кресла.

— Пей — полегчает.

— Спасибо, — я взяла стакан, понюхала коньяк и залпом выпила.

— Ну, ничего себе, — фыркнул Сеня, подвигая мне лимон. — Это ж тебе не водка…

Коньяк обжег горло, и перехватило дыхание, секунду я не могла прийти в себя, но зато напряжение отпустило меня. Теперь я знала, что не испугаюсь, манящего, словно змей искуситель, поджидающего меня дома телефона.

— Помогает?

Я кивнула и, откусив лимон, спросила:

— Скажи, если это не сердечный секрет, есть у тебя неразрешимая проблема? Очень личная, такая, которая ломает тебе жизнь.

Сеня подержал во рту коньяк, подумал, проглотил его и тряхнул головой.

— Не-а, пока что меня ничего кроме учебы не напрягает. Под своей проблемой ты имеешь в виду того хмыря с которым приходила вчера?

— С чего ты взял? — фыркнула я, как можно равнодушнее.

— А какие еще у женщин могут быть неразрешимые проблемы? — он налил чуть-чуть коньяка в мой стакан. Скрытое в его голосе пренебрежение задело меня, и я промолчала.

— Брось, не переживай ты так из-за него. Сам прибежит. Я же вижу, как ты действуешь на мужиков.

Недоверчиво хмыкнув, я залпом выпила коньяк, который, кстати, оказался неплохим.

— У тебя есть девушка? Не просто подружка, а человек, с которым у тебя все серьезно?

— Допустим.

— Тогда представь, что ты хочешь ее и готов лечь с ней в постель, а она вдруг заявляет: «Извини, я тебя очень хочу, но не могу…»

— В том смысле, что у нее есть другой? — Сеня хотя и старался вникнуть в мои вопросы, но такой поворот нашей беседы явно озадачивал и сбивал его с толку.

— Как тебе объяснить? — я попробовала собрать разбредавшиеся мысли. — Она не может ни с кем и с тобой в том числе. Понимаешь? Она очень мучается…

— Ты что, не можешь трахнуться? — изумился Сеня, разглядывая меня, как какое-то африканское чудо вдруг появившееся в его грязной тесной подсобке.

Я кивнула.

— Ну, дела… — пробормотал он, опустив свой стакан. — И твой пижон, конечно, дал тебе от ворот поворот?

— Не… У него другое… у него семья…

— Во, парочка! — развеселился Сеня, хлопнув себя по колену. — Ты не можешь трахнуться, а у него семья… Ну и что? Для тебя это имеет какое-то значение?

— Ну… — он задумчиво посмотрел на меня и кивнув, сказал: — Наверное, имеет… Ладно, с ним все понятно — козел, одним словом, а с тобой-то, что не так?

Я налила себе еще коньяку и, глотнув его, пожала плечами.

— Что, и не догадываешься даже? К врачам ходила? И они, конечно, ничего не сказали? Ты только с ним не можешь или как?

Я лишь кивала или отрицательно мотала головой, отвечая на его вопросы. Сеня закурил, выпустил изо рта дым, и озадачено почесал взъерошенные волосы.

— Всякая проблема имеет свою первопричину и твоя тоже. С чего бы вдруг тебе стали отвратительны мужики? Обычно у женщин такое бывает после изнасилования. Тебя… это… никто… того?

Я отрицательно мотнула головой.

— Может ты выкинула это из головы? Перестала помнить. Такое часто бывает. Память блокирует шокирующие воспоминания, защищая нервную систему, чтобы человек мог жить спокойно, что-то в этом роде…

На задворках моего пьяно поехавшего сознания, что-то забрезжило, вызвав во мне смутное беспокойство. Я перепугалась, поняв, что совсем не готова к предстоящему открытию и ухватилась за первую попавшуюся мысль, как за спасительную соломинку, не желая разбираться с тем чудовищным, что сейчас просыпалось во мне.

— Мне предлагали пройти сеанс гипноза…

— Не, ты мне обо всем с самого начала расскажи, — потребовал Сеня.

И я рассказала ему про две загубленные любви так запросто, будто рассказывала это, очень личное, не постороннему человеку, а давнему знакомому. Спасибо Сене, он никак не комментировал мои откровения, а только курил и слушал.

— Это все не про то, — затушив окурок в блюдечке с лимоном, сказал он, когда я замолчала. — То, о чем ты мне рассказала, всего лишь следствие, а не сама причина, из-за которой тебя колбасит. Давай вспоминай, что было до того, как ты поступила в институт.

— Школа, — развела я руками и потянулась к коньяку.

— Тебе уже хватит, — опередив меня, Сеня забрал бутылку. — Ты здесь всегда жила или приезжая?

— Я здесь родилась.

Сеня удивился:

— А почему я тебя раньше никогда не встречал? Я всех в этом районе знаю. Слушай, а ты школу за двором у старых бараков, помнишь?

— Еще бы! Я в нее ходила. Только те бараки давно уже снесли.

— Ну и дела! Я ведь тоже в нее ходил.

— Ты, наверное, прогуливал по страшному, потому что тебя-то я точно не видела.

— Еще как прогуливал…

— Вот… а я была примерной ученицей, — назидательно подняла я палец.

— Терпеть не мог примерных, — скривился Сеня так, будто опять сжевал лимон. — Мне в школе скучно было. Ты где жила?

— Там же где и сейчас.

Сеня запустил пальцы в свою длинную шевелюру и озадачено взлохматил ее.

— Мог я проходить мимо твоего дома, если мы с пацанами ходили не прямиком, а через дворы?

— Мог. Я в школу ходила тоже, через дворы… так было короче.

— Точно! — обрадовался Сеня. — Тогда ты должна помнить заброшенный дом в том узеньком переулке…

— Он все так и стоит заброшенным…

— Мы там курили, и пиво пили… Давно я не был на той улочке. Ее, наверное, уже перестроили? Ты не знаешь?

— Представь себе, не перестроили. Сходи туда и сам увидишь тот заброшенный дом. Он стоит по-прежнему и тихонько разваливается. Я иногда заезжаю в этот переулочек, объезжая пробки. Кирпичи, перекрытия, все потихоньку разбирают, даже плитку у основания отдирают…

Хлопнула дверь в торговом зале — в магазинчик кто-то зашел, и Сеня ушел к прилавку, оставив открытой дверь подсобки, так что мне даже не нужно было прислушиваться, я невольно слышала все.

— Дайте красненькую «М», творог и сметану, — говорил покупатель и через какое-то время, очевидно после того, как Сеня все это ему выложил, услышала его вопрос: — Приговор?

— Сто двадцать, — поторопился объявить Сеня.

— Пока, командир, — последовало после шуршания пакета, куда укладывались покупки.

— Всего хорошего.

Дверь магазинчика хлопнула, а на пороге подсобки появился Сеня. Пока происходил этот короткий диалог в торговом зале, перед моим внутренним взором встало четкое видение из моего сна: я лежу на асфальте в холодной темноте и слушаю ясно раздающиеся в ночной тишине неторопливые шаги, приближающиеся ко мне. Я знаю, что это мой убийца и что мне не спастись. Он тоже знает это, а потому не спешит. Я обреченно смотрю на угол заброшенного дома, с отвалившейся у фундамента керамической плиткой. Воспоминания нахлынули на меня, прорвав вдруг непроницаемую, прочную плотину, воздвигнутую когда-то моей памятью. Сеня, собрался было, что-то сказать, но я прервала его, быстро заговорив, следуя по лабиринту своей памяти, в темных углах которых неожиданно высветились до сей поры потаенные, неведомые мне события, так ясно, будто это произошло со мной только вчера:

— Я училась в девятом классе. В тот вечер, я возвращалась от подруги домой, с которой засиделась допоздна. Мы с ней дружили с первого класса. Хорошая девочка, жаль, что потом, она стала сторониться меня, будто была в чем-то виновата. После школе она уехала в Петербург поступать в институт. Что с ней сейчас? Странно, что до сих пор я не вспоминала о ней.