Когда дороги исчезли в разных концах света – ведь в разных концах четыре края небес,-все пропиталось тьмой, растворилось во мраке и стало прахом, тенью, ничем.

Вечер бредил. Ягуар луны, ягуар тьмы и ягуар улыбки пришли по мою душу, когда сова опустила крылья и, обнажив клыки, выпустив когти, бросились на образ божий – а я был тогда образом божьим,- но полночь свернулась у моих ног, а листья, по которым проползли дороги, изогнулись разноцветными змеями, холодя мою кожу чешуей. Черные терлись о мои волосы, пока не заснул и, как женщина около мужчины. Белые увенчали мой лоб. Зеленые окутали ноги перьями вещей птицы. Красные прикрыли то, что всего священней.

– Теперь ты вождь, теперь ты вождь! – кричат горбун и горбунья.

Я прошу их перестать, чтоб рассказывать дальше.

– Кольца змей обвивали меня, я был один, растревоженный, неловкий, и вот, в приступе страсти, я почувствовал, что пускаю корни. Было так темно, что реки бились о камни гор, а за горами Господь, уподобившись безумному зубодеру, вырывал деревья рукою ветра.

Тьма и бред! Пляска в листьях! Дубовые рощи гонялись друг за другом под грозным небом, отряхивая росу, как табуны на воле. Пляска в листьях! Тьма и бред! Корни мои росли, разветвлялись, стремясь к земным недрам. Я пронзил города и скелеты и вспоминал с тоскою, как легко ходил, когда не был ни ветром, ни кровью, ни духом, ни воздухом, ни тем воздушным веществом, что наполняют голову Бога.

– Ты вождь! Ты – вождь!

– По бесчисленным, безымянным корням текла моя прежняя немочь, за которую меня прозвали Золотой Шкурой, и смола моих глаз, мои глазницы и сама моя жизнь без начала и конца.

– Ты вождь!

– И вот,-устало закончил я,-вы слышите меня, и видите, и весь я перед вами.

Чем глубже проникают корни, тем глубже боль в сердце!

Но, кажется, я пришел послушать легенды, а вы, как ни жаль, молчите, словно мыши отгрызли вам язык…

Вечер назойливо смотрит на меня взглядом загнанной скотины. В лавке темно, пахнет пряностями, мухи мешают слушать мерный звук перегонного куба. Сквозь соломенную крышу падает свет, и кажется, что на глинобитных стенах трепещут белые бумажки.

– Слепые видят дорогу глазами пса! – говорит Хосе.

– Крылья, словно цепи, держат нас у неба!- говорит Агустина. И беседа наша кончается.

Легенды

Легенда о Вулкане

И был на земле день, что длился много столетий

Шестеро жили в Стране Деревьев – трое пришли с ветром, трое с водой,- а видны были только трое. Трое скрывались в воде, и те трое, что пришли с ветром, видели их, когда спускались с гор напиться.

Шестеро жили в Стране Деревьев.

Трое, что пришли с ветром, носились по лужайкам, поросшим чудесами.

Трое, что пришли с водой, пригибали ветви, глядящиеся в реку, чтобы спугнуть птицу или сорвать плод; и плодов, и птиц было много, самых разноцветных.

Трое, что пришли с ветром, будили землю, как птицы, до рассвета, а к вечеру трое других укладывались, как рыбы, на мягкие речные травы и, притворясь усталыми, провожали землю ко сну еще до заката.

Трое, что пришли с ветром, ели плоды, как птицы. Трое, что пришли с водой, ели звезды, как рыбы. Трое, что пришли с ветром, спали в лесу, в листьях, где шуршали змеи, или на ветках, среди барсуков, обезьян, белок, древесных ящериц и маленьких медведей кинкажу.

Трое, что пришли с водой, спали в озерной тине или в норках ящериц, затевавших драки, смутные, как сны, а ночь проводивших у берега, словно пироги.

И те и другие ели плоды деревьев, клонимых ветром к воде, не отличая дурных от хороших. Первые люди знали, что дурных плодов нет, все они – кровь земли, послаще и покислее, что какому положено.

– Гнездарь-гнездотвор! – пропел дух этой земли в обличье птицы.

Один из пришедших с ветром обернулся на его голос, а двое других назвали его Гнездотвором.

Дух в птичьем обличье был раньше чудищем цвета дождя, с золотыми глазами, перечеркнутыми черным. Он был гибок, как мизинец, пахло от него рыбой, и его убили в море, стремясь к этой земле.

А убив, вступили на топкий берег, дивный, как чары: тополя у подножья гор, дальний лес, недвижная речка в долине… Страна Деревьев!

Они без труда добрались по берегу, светлому, как луч бриллианта, до зеленого гребня ближних мысов и, подойдя впервые к речке, чтоб напиться, увидели троих, упавших в воду.

И Гнездотвор сказал друзьям – ходячим деревьям, которые молча гляделись в воду:

– Это личины, друзья, скрывающие наши лица! Это наши двойники, наши маски! Это наши мать и отец, это чудище, убитое в море! Наш покровитель! Наша память!

Там. где кончалось море, начинался безбрежный лес. Текучий, стеклистый воздух над самыми ветвями, светящийся синим здесь, поближе, и зеленый, как плод, в глубине.

И, словно море недавно было тут, вода сверкала на каждом листе, на каждом цветке, на каждой лиане, на каждой букашке и ящерице.

Лес тянулся до Вулкана, непроходимый, густой, плодовитый и бесплодный, как змеи. Океан листвы, дробящийся о скалы и заливающий нивы, весь в бабочках – следах зверей, и белых, как шарики крови, бликах солнца.

Что-то треснуло в небе, и трое насторожились.

Две горы за рекой приподняли веки.

Та, что звалась Кабракан (в мифологии кнче – гигант, бог землетрясений),-она могла вырвать лес и поднять город,-выплюнула огонь, чтобы зажечь землю.

И земля загорелась.

Та, что звалась Хуракан (Хуракан – повелитель нетрон, дух неба, теоне киче) и слагалась из туч, ринулась на кратер, выпустив когти.

Небо вмиг потемнело, остановился темный день, сотнями вырвались из гнезд перепуганные птицы, и еле слышались крики пришедших с ветром, беззащитных, как деревья на теплой земле.

Обезьяны неслись во тьме, оглашая криками чащу. Словно зарницы, мелькали во тьме олени. Вихрем влекло тяжелых кабанов с белесыми глазами.

Мчались койоты, скалясь на бегу и налетая друг на друга.

Мчались хамелеоны, меняя цвета от страха, мчались игуаны, свинки, кролики, жабы, ящерицы и змеи, чья тень смертоносна.

Мчались гремучие змеи, удавы, гадюки, пронзительно шипели, гремели бубенцами, шуршали листвой и свистели, хвостом рассекая воздух.

Мчались хамелеоны, тапиры, василиски, чей взгляд был и тогда смертоносен, и гибкие ягуары – листва в пятнах солнца, и мягкие пумы, и кроты, и крысы, и черепахи, и лисы, и дикобразы, и мухи, и муравьи.

Крупными прыжками мчались камни, сшибая деревья, словно кур, и воды, держа в зубах неутолимую жажду, убегали от темной земной крови, от пламенной лавы, стиравшей следы оленей, кроликов, ягуаров, койотов и пум, и следы рыб в кипящей воде, и следы птиц в светящемся дыме, в пепле света. Падали звезды, не замочив ресниц в виденье моря, прямо в ладонь земли, слепой попрошайки, а она их не узнавала – теперь они не жгли – и гасила одну за другой.

Гнездотвор видел, как исчезали друзья, гонимые ветром, и гонимые огнем двойники*, освещенные желтым, как маис, светом молний. А когда он остался один, родился Образ.

Образ сказал:

– И был на земле день, что длился много столетий. День, когда весь день стоял полдень, прозрачный и светлый день без восхода и заката.

– Гнездотвор,- сказало сердце,- там, в конце дороги…

И умолкло, испугавшись ласточки, подлетевшей поближе, послушать.

А Гнездотвор долго и тщетно ждал, когда же голос сердца зазвучит, как голос души, приказавшей ему искать неведомую Землю.

Он услышал зов. В конце дороги, пролегшей по краю, похожему на круглый хлеб, кто-то звал его протяжно и глухо.

Песок дороги превращался в крылья под его ногами, и белый плащ взвивался за спиной, не волочась по земле.

Он шел и шел.

И вот зазвенели колокола, зазвенело в облаках его имя:

Гнездотвор!

Гнездотвор!

Гнездотвор!

Гнездотвор!

Гнездотвор!