Это было в понедельник — похороны назначены на пятницу. И до самой пятницы Товит пил, то сидя в горнице, то лежа на кровати. На улицу он не выходил — кричал Лэйфу, когда пора было доить. Кричал и бранился на непутевого шалопая, бросал ему в лицо гнуснейшие оскорбления и прозвища, вроде тех, какими награждали его в кафе, — и как только Товит про них узнал? Лэйф метался туда-сюда, точно в кошмарном сне: он вернулся назад — отец сидит серый, пьяный, кричит, брань сыплется градом, того и гляди, посыплются затрещины… Но Товит кулаками не махал, такого действия хмель на него не оказывал; да он и подняться-то не мог — сидел в сонном кошмаре оцепенения и свинцовой тяжести. Сидел и грезил о своем ребенке.
То ему чудилось, будто детские ручонки трогают его лицо, лезут пальчиком в рот.
То он думал о покойнице, о том мертвом лице, которое видел.
Он не мог свести это воедино. Не понимал. Дергал себя за волосы, грыз ногти. Нет, он не понимал.
Обвинитель протягивал ему ребенка. Голова свисает набок, изнасилованный ребенок. Разве он не любил это дитя как свою собственную плоть — как же любовь могла обернуться уничтожением…
Он сидел, пил и грезил о своем ребенке. Кошмарный сон настиг его и завладел им, все сплошь было реальностью, плотной, стонущей, непостижной реальностью. Он уронил голову на стол, но слезы уже иссякли. Осталось только жжение; жжение и стон. О Господи, сказал он, я любил ее, и я уничтожил.
О Господи, Господь виновных… Господь потерянных. Господь унижённых.
Теперь она в конце концов совсем его покинула. Его удел — тьма.
И вот однажды в недрах этой му́ки, в этом трепещущем нереальном мраке — он сидел оцепенело, тяжело, в зверином страданье, раздавленный в лепешку, — однажды судорога отступила. Все утихло. Он смог подняться, смог двигаться, не наталкиваясь на мебель и дверные косяки. После он начисто запамятовал, которая это была ночь. Но его словно кто-то разбудил. Сна ни в одном глазу, на душе легко — так бывает, когда спадает жар. Он встал и пошел. Глухая ночь, тьма, звезд мало. Земля под ногами казалась светлой, светлее деревьев в саду. Он спустился к ручью. Вода неторопливо струилась под камнями, темно поблескивала в слабом сиянии звезд. Деревья, темные Божьи создания, дышали в ночной мгле. Мир покоился в ладони избавителя.
Потом сызнова началось непонятное, хуже прежнего, он так и не выяснил, где в этом трепетном мраке оно таилось. Непостижное, непроглядное сомкнулось над его головой. Его удел — тьма и грязь.
Похоронили ее белым мглистым днем. Когда гроб опустили в могилу, но еще не успели засыпать, Лэйф вдруг повернулся к тестю, на диво быстрым кошачьим движением, и бросился на него с кулаками — удары сыпались один за другим. Только почему-то бессильные, так бывает во сне: опустошенный и оцепеневший, осыпаешь ударами то, что вот-вот тебя настигнет — уже настигло, ты в реальности. Товит, у которого после многодневного пьянства нещадно болела голова — он вправду едва-едва протрезвел, — шатался, но не падал; хотя и меньше ростом, чем зять, он был крепче, собранней. Он схватил Лэйфа за руки и, напрягшись, отвел их вниз, — стоя вот так, совсем рядом, чувствуя, как тот дрожит и трепещет, он заглянул ему в лицо. И Лэйф вдруг обнял его, как ребенок, уткнулся лицом тестю в плечо и тихо заплакал.
Так у Товита появился другой ребенок взамен навсегда ушедшей дочери — несчастный, старый, заблудший призрачный ребенок-тень. Говорили они мало, но между ними царили тишина и тепло, покой, слов не требовалось… Однако вечерами Лэйфу непременно нужно было идти в кафе. Он словно болтался на веревочках, потянешь одну — и рука или нога взлетает вверх. Днем все было хорошо. Но вечером его охватывало какое-то дерганое беспокойство, взгляд в последнее время тоже стал бегающий.
Товит боялся, как бы чего не случилось, и начал ближе к ночи выходить на дорогу к поселку, встречать Лэйфа, иной раз чуть не до самого кафе дойдет, пока не увидит, что зять возвращается. И они вместе без особых разговоров шли домой.
Прошел год, настала снежная зима. Потом оттепель. Сыро, под ногами снежная каша. В тот вечер Товит заработался на скотном дворе и не пошел встречать Лэйфа. Он особо и не думал о том, который час, во всяком случае, было не позднее обычного, когда он услыхал за дверью шорох: будто кто ногтями скребется. Прислушался на миг. Кто-то пробовал встать, цепляясь за дверь, и снова падал. Тогда он пошел и открыл… На пороге лежал Лэйф. Когда свет упал ему на лицо, он попытался закрыться руками, и Товит увидел, что лицо опухшее, перепачканное кровью и грязью. Брюки изорваны, рубашка в клочья, он был весь мокрый и грязный, будто его валяли в снежной слякоти и грязи. Товит отвел его на кухню. Там он рухнул на диван, с губ слетали какие-то булькающие всхлипы, и все время он пытался спрятать лицо в ладонях, и спрятать навсегда. Он был почти раздет, одежда изорвана в клочья, сквозь прорехи в рубашке виднелась узкая спина, голая, в синяках. Немного погодя он приподнялся, захлебываясь от рыданий. Товит сел рядом на диван, обнял его. Долго сидел и укачивал, и мало-помалу Лэйф затих. Товит смотрел на серое, уже не юное, разбитое, окровавленное лицо… Спустя несколько дней Товиту передали, что, если Лэйф опять заявится в кафе, побоями дело не кончится, вызовут полицию.
В ту пору Лэйф лежал в постели, и Товит за ним ухаживал.
Он почти все время потом лежал в постели, даже пустячное дело так его изматывало, что он белел как полотно, и выйти со двора он не отваживался — если кто шагал по дороге или заходил в гости (такое случалось редко), он сразу уходил и прятался. А через несколько лет умер от туберкулеза почек. С тех пор Товиту осталось только одно — жить непостижным.
Внутренне он сидел во тьме. Дверь была заперта снаружи. Нет смысла скрестись и стучаться, дверь не поддастся. Он сидел в непостижной непроглядности.
Сидел среди своих могил. Равнина вокруг лежала пустынная, темная, убогая.
Господи, сказал он… Господь унижённых.
Пер Кристиан Ершильд
Охота на свиней
© Перевод А. Афиногенова
День в счет отпуска, чтобы привести в порядок газон. Не уверен, надо ли смешивать песок с торфяной крошкой. (Позвонил поставщику, он решительно отверг идею, хотя об этом говорилось по телевизору). Разбросал торф, поскольку мы уже купили два мешка.
Малин прервала мою работу. Прибежала с криком, соседский кот Свенне попал под нож скрепера. Пошел с ней на стройку. У кота здорово поврежден зад, подошел человек в комбинезоне с ломом. Взял взаймы ящик из-под пива и отнес кота домой. Соседи, вероятно, вернутся не раньше понедельника. Маргарета возмущена: «Привезти кошку с дачи и потом бросить ее на произвол судьбы». Поехал в Ветеринарный институт, Малин со мной, хотя у нее урок верховой езды. Прекрасное обслуживание, в больнице наверняка пришлось бы ждать дольше. Очень симпатичный молодой дежурный с окладистой бородой; не пожалел времени, чтобы поболтать с Малин о лошадях. К сожалению, перспективы для кота Свенне мрачные, вероятность повреждения позвоночника. Самое простое — умертвить. (Самое гуманное?) Возможно, однако, что после наложения швов он и оправится при надлежащем уходе. Получил рецепт и инструкции. Первые сутки лекарство каждые 4 часа.
Маргарета раздражена: «Самое милосердное умертвить несчастного». (Владельцы, похоже, люди безответственные). Настоял на том, чтобы дать бедняге шанс. Постелил ему в ящике из-под пива. Очень разумное животное, лакает красный сироп.
19.00 — Разбудил, он полакал сироп плюс немного молока. Сменил подстилку. (Почти сухая).
23.00 — Немного беспокойный, пытается содрать бинты. Съел сироп.
(Ни одного работающего будильника в доме. Заказал побудку по телефону на 3.00).
Сегодня отмечаю свой сорок первый день рождения. (Начинаю, стало быть, том XXV). Раньше обдумывал, не начать ли новый дневник с нового года, представляется более рациональным. Ведь 8-е нояб. совершенно неинтересная дата. Решил не усложнять дела, подгоняя записи к 1-му янв. (1-е июля тоже подходящая дата, чтобы начать новый том).