— Да, — ответил Воаз–Иахин. — Думаю, да.

— Вот то‑то и оно, — сказал торговец. — Для меня, как и для моего отца, это море. Но другое всегда манит, то, чего у тебя нет, дорога, которой ты не пошел. — Он высунул руку в оконце, похлопал по стене рубки. — С «Ласточкой» не пропадешь. Она у меня что надо.

Мимо проплывал берег — отрезки коричневого, отрезки зеленого, древние красные скалы, утесы цвета львиной шкуры, развалины фортов, нефтяные резервуары, баки для воды, трубопроводы. Кварталы, плоскости и грани домов, крыши, стены, углы, разбросанные по склонам холмов, отбрасывающие утреннюю тень. Белые стены, красные черепичные кровли, черные окна и дверные проемы. Грозди лодок, выкрашенных в синий и белый цвета. Лодки парами и тройками, одиночные лодки проплывают мимо. Порою танкер и даже большой белый круизный лайнер. Чайка спорхнула с верхушки мачты, когда «Ласточка» устремилась в море, оставив берег за кормой. Соленый ветер пах морской пучиной.

— Каково наше местоположение на лоции? — спросил Воаз–Иахин ближе к полудню. Земли не было видно.

— Я не держу лоции, — ответил торговец. — Лоция — это картинка. Что толку от картинки, на которой нарисован океан, когда у тебя под рукой весь океан, — бери, читай. Мы в полусутках от порта и в двух сутках от цели. Держи этот курс, а я пойду чего‑нибудь приготовлю.

Оставшись один в рубке в первый раз за все плавание, Воаз–Иахин внезапно ощутил всю тяжесть моря, которое «Ласточка» прорезала своим носом, всю глубину и тяжесть его, налегающие на старое днище лодки. А та равномерно пыхтела движком, пробиваясь вперед. Она с легкостью отзывалась на любое движение штурвала, когда он перебирал его ручки, не отрывая глаз от дрожащей стрелки компаса. Впереди по курсу солнечный свет танцевал на верхушках волн, и его блики скакали по потолку рубки, словно мистические сигналы, словно слова–вспышки неизвестного языка. Голубой ялик следовал в кильватере «Ласточки», словно детеныш, шлепая веслами по воде и оставляя за собой собственную коротенькую кильватерную струю. Спереди поднимался дым из трубы от камбузной печки, воздух над ней колыхался, застилая силуэты близких и дальних кораблей.

Иногда Воаз–Иахин взглядывал на отражение своего лица в стекле, и оно напоминало ему бесстрастное лицо царя и хмурую гримасу на морде царя–льва. Чувство льва мелькнуло и пропало. Опять возникла пустота, желание броситься вдогонку за тем, что оставило его.

Колесо колесницы, колесо штурвала… Он чувствовал себя на грани осознания чего‑то, но не мог переступить эту грань. Быстрее он отступил туда, где был.

На палубу вышел торговец, через руку его была перекинута салфетка, на подносе он нес накрытое колпаком блюдо, бутылку вина, корзинку с хлебом, бокалы, серебряную посуду и чистую салфетку, сложенную пополам. Он поставил поднос на крышку люка, снял с руки салфетку, разостлал ее наподобие скатерти, поставил на нее прибор, аккуратно расставил все по своим местам, отступил, осмотрел все критическим взором, а затем подошел к кормовому оконцу рубки.

— Стол для джентльмена накрыт на террасе, — торжественно объявил он. — Я займусь штурвалом. Я уже поел внизу перед тем, как накрыть стол для тебя.

Под колпаком обнаружился омлет, очень легкий и нежный, приправленный травами. Воаз–Иахин уселся на крышку люка и стал есть и пить, а торговец смотрел на него из рубки, улыбаясь своей отчаянной улыбкой и показывая большие зубы.

После обеда торговец отправился вздремнуть, оставив Воаз–Иахина править. В свое следующее появление он сказал:

— Сегодня мы будем стоять полную четырехчасовую вахту.

На ужин он попросил Воаз–Иахина разогреть тушенку и сварить кофе и поел прямо в рубке.

— Сегодня я останусь здесь, — сказал он Воаз–Иахину. — Ты тоже можешь прикорнуть рядом.

Когда торговец разбудил Воаз–Иахина, на часах было два ночи. Воаз–Иахин выглянул из оконца рубки, но не увидел в темноте ничего, кроме фосфоресцирующей волны, оставляемой носом лодки.

— А вы разве не боитесь оставлять меня одного за штурвалом на целых четыре часа? — спросил он. — Что я смогу сделать, если что‑нибудь случится?

— А что может случиться? — удивился торговец. — Тебе только и остается, что не спать и не пересекать курса больших кораблей. Наши ходовые огни зажжены. Вот здесь ты можешь включить клотиковый огонь, если думаешь, что кто‑то нас не видит. Вот кнопка туманного горна. Я уже показывал тебе, как стоять за штурвалом и как давать задний ход машине. Если захочешь отдохнуть, то можешь закрепить штурвал вот этими двумя огонами.

— А как я смогу остановить лодку, если понадобится? — спросил Воаз–Иахин.

— Зачем?

— Не знаю. Если понадобится?

— Это тебе не автомобиль — надавил на тормоз и встал, — проворчал торговец. — И глубоко тут для якоря. Придется тебе огибать препятствия или дать машине задний ход, если что‑то внезапно возникнет по носу. Учти, что если ты заглушишь машину и выпустишь из рук штурвал, парус начнет полоскаться, и она резко сбавит ход, а потом постепенно остановится. Понял?

— Понял, — сказал Воаз–Иахин.

Торговец глянул на часы, переместил некоторые штырьки на своей навигационной доске, задал Воаз–Иахину новый курс по компасу.

— Через пару часов на горизонте по правому борту будет маяк, — сказал он. — После того, как мы его пройдем, ничего такого не появится до самой моей вахты. Ты только держи того курса, который я тебе дал. Понял?

— Понял, — ответил Воаз–Иахин. Торговец спустился вниз, и Воаз–Иахин остался в темной рубке наедине со светящимся компасом и тусклыми зелеными глазками приборов. Впереди, в темноте, от носа разбегалась фосфоресцирующая волна. Своими деревянными глазами «Ласточка» слепо пялилась в ночь.

Спустя какое‑то время одиночество стало уютным, темнота стала просто знакомым местом. Он вспомнил дорогу к цитадели и развалины дворца, в первый раз они показались ему совсем незнакомыми, а потом стали местом, которое он уже знал. Руки удобно лежали на штурвале. Отыскав отца, он просто скажет ему: «Могу я забрать мою карту?» Ничего больше.

Свет, вспыхивающий огонь маяка, действительно возник, но гораздо ближе, чем горизонт, и гораздо скорее, чем пара часов, — и он был по левому борту.

Он говорил — правый борт, пронеслось у Воаз–Иахина, он говорил, что он появится на горизонте через пару часов. Это все он с его чертовой доской. Воаз–Иахин спешно заглушил машину, отпустил штурвал и побежал вниз будить торговца.

— Который час? — спросил тот. — Что стряслось с машиной?

— Я ее заглушил, — ответил Воаз–Иахин. — Сейчас четверть четвертого, по левому борту маяк, и он довольно близко.

— Черт, — сказал торговец и вскочил на ноги. Как только он покинул койку, раздался ужасающий скрежет. Когда они выбежали на палубу, лодка резко подскочила, и они услышали треск досок. Лодка подскочила еще раз, снова скрежет и треск досок.

— Прыгай в ялик и греби прочь от лодки, — тихим голосом приказал торговец Воаз–Иахину, едва держась на ногах на накренившейся палубе.

Работая веслами, Воаз–Иахин услышал, как застучал мотор, и тут же вспыхнул огонь на клотике. На какое‑то мгновение «Ласточка» выступила из темноты, и в тот же миг ее приподняло снова и кормой швырнуло на скалы. Нос лодки пошел вниз, и с борта бултыхнулся в море торговец.

Моя гитара и карта, с тоской подумал Воаз–Иахин. Пропали. Пока торговец добрался до ялика и перевалился через борт, чуть не потопив его при этом, мачта с венчающим ее фонарем ушла под воду, и они опять оказались в темноте, которую регулярно прочерчивал прожектор маяка.

— Сукин сын, — повторял торговец. — Сукин сын.

Волны плескали в борт ялика, когда Воаз–Иахин греб прочь от скал, что потопили «Ласточку». Перед ним темнела сгорбленная фигура торговца. Проходящий над ними луч прожектора выхватывал из темноты его белую мокрую рубашку и темные брюки, его мокрое лицо с полуоткрытым ртом. Внезапно чувство льва охватило Воаз–Иахина. Он едва не взревел. И тут же чувство пропало. Пустота.