— Там твое место.
— Это еще почему?
Богуслава. Точно, Богуслава Ястрежемска, единственная дочь князя Ястрежемского…
…красива, конечно. Кожа как у всех рыжих белая фарфорово-прозрачная, волосы — огонь, глаза по-кошачьи зеленые, щурятся недобро, оглядывают Лизаньку этак, с нарочитой неторопливостью, заставляя ощутить собственную ничтожность.
— Потому, что не следовало писарчуковой внучке в шляхетные панны лезть, — с явным удовольствием сказала Богуслава.
И руку стиснула.
Вот тварюка!
— Отпусти, — сказала Лизанька, в зеленые глаза глядя прямо, с вызовом. Отступаться она не собиралась. — Пока космы целые.
— Прекратите, — панночка Ядзита отложила шитье. — Мне кажется, места здесь всем хватит…
— Особенно теперь, — хихикнула Иоланта. — А там, глядишь, еще кого-нибудь проклянут, и совсем вольно станет…
Богуслава руку разжала и от кресла оттолкнула.
Пускай себе.
Лизанька не настолько глупа, чтобы в драку лезть. С этой курвой она потом сочтется…
— Конечно, садитесь, панночка Богуслава. Простите, не узнала сразу, — Лизанька отступилась. — Волноваться заставила… а в вашем возрасте волнения вредны…
— Что ты хочешь сказать?
— Что тебе, дорогая, двадцать уж минуло, — с неприятной улыбкой поправила Габрисия, — или ты забыла, Славочка, как мы намедни твой день рождения праздновали? Скажи, он так и не явился?
— Кто? — Ядзита вытащила темно-зеленую нить.
— Себастьян Вевельский…
…Богуслава скривилась и буркнула:
— Нашли, о чем говорить… явился… позже… прощения просил…
— На коленях? — Габрисия от расспросов, несомненно, получала удовольствие. Вон как порозовела… и даже улыбалась почти живою улыбкой.
— На коленях, конечно… и подарок подарил… от королевского ювелира, — гордо задрав остренький подбородок, Богуслава опустилась в отвоеванное кресло.
Лизанька же заставила себя улыбаться.
Ну папенька, спасибо вам огромное! С вашей-то щепетильностью урожденной того и гляди без жениха останешься. Значится, этой рыжей паскудине Себастьянушка украшения дарил?
От королевского ювелира?
Ревность душила Лизаньку, и еще обида, прежде всего на батюшкину нерасторопность, на его неумность, порядочность, мешавшую исполнению маменькиных планов. И кабы не она, не увещевания и не угрозы отправить дражайшую супругу вместе с дочерью в деревню, давно бы все сладилось.
— Приходил, значит… дарил… — задумчиво протянула Габрисия, проводя сложенными щепотью пальцами по узкому носу, — а потом прямиком кинулся в объятья ведьмака…
Богуслава густо покраснела.
— …небось, пригляделся, понял, что его ждет… и решил, что лучше к Аврелию Яковлевичу в миньоны податься, чем к тебе в мужья.
Иоланта захихикала.
Эржбета нахмурилась и сказала:
— Не самая удачная тема.
— Именно, — подхватила Богуслава. — К тому же, вам ли не знать, как в газетах все перевирают… Себастьян не из этих…
Смуглявая акторка слушала разговор с явным интересом, она выгребла из ридикюля горсть семечек и весело щелкала, ссыпая шелуху в фарфоровую вазу. Ваза выглядела древней, солидной, пышные бока ее покрывала яркая роспись, изображавшая нагих античных богинь и крылатых коней, но акторка ни малейшего уважения к чужому имуществу не испытывала.
Дура?
Или все-таки…
Или все-таки…
— А ты проверила? — благодатную тему Габрисия оставлять не желала. И на Богуславу глядела… с ненавистью?
Пожалуй что, вот только ненависть эта была мимолетной, она мелькнула в прозрачных серых очах и исчезла за маской безразличия.
— Ты же знаешь, что нет… — с неудовольствием отозвалась Богуслава.
— Я знаю, что за деньги многое можно купить.
— О да, к примеру, новое лицо… не скажешь, дорогая, кто его делал?
— Тебе-то зачем? — Габрисия повела плечом и отвернулась к окну, бросив напоследок. — Ты сидела рядом с Мазеной…
Наверное, они бы разругались, однако второй гудок, куда более громкий, перекрыл ответ Богуславы. А в вагон вошла девица с косой и портфелем.
За девицей следовал высокий широкоплечий парень.
Темноволосый. И синеглазый… и костюмчик новый на нем, явно только-только из лавки, сидит вон почти хорошо. Штаны полосатые, по последней моде, шляпа из белой соломки, саквояж. Все чистенькое, аккуратное, только-только купленное…
Лизанька заставила себя отвернуться к окошку, благо, паровоз все же тронулся, и мимо Лизаньки поплыли гладкие столбы… неужели все так просто?
Девица эта… Евдокией кличут, хмурится, от парня отворачивается, а он вокруг вьется ужом, силясь услужить. Она же явно недовольна. Но чем? Не тем ли, что парня этого ей генерал-губернатор навязал? А ведь не для того ли попросил остаться? Конечно, операция, какова бы ни была ее суть, на высшем уровне согласовывалась… и верно… кто в чем заподозрит симпатичного приказчика?
Никто.
Главное, не глазеть чересчур пристально. И Лизанька скосила глаза, пытаясь выискать на чужом лице знакомые черты. Парень, утомившись обихаживать капризную девицу, устроился в темном углу, из которого, надо полагать, было весьма удобно наблюдать за конкурсантками.
…ах, папенька, папенька…
А все из-за вашего упрямства… могли бы и поспособствовать родной-то дочери… но нет, все самой придется, собственными белыми ручками. И Лизонька, подавив тяжкий вздох, мило гостю улыбнулась.
Шанса своего она не упустит.
Не будь то Лизанька дочерью самого познаньского воеводы.
Ехать пришлось долго.
Стучали колеса, клонили ко сну, но Себастьяну спать было невозможно, стоит слегка ослабить контроль, и поплывет личина… то-то скандал разразится. Оттого и ерзала панночка Белопольска, крутила головой, изволила любопытничать, трогала золотой шнур, которым был отделан низенький диванчик, ковыряла лоснящуюся, навощенную обивку его, гладила вазу… семечки вот лузгала… все одно ваза поддельная, из тех, которые в превеликом множестве создаются в мастерских около Ляховицкого музея…
— Хотите? — Себастьян предложил семечки Богуславе, и та отвернулась, всем своим видом показывая, что само это предложение оскорбляет ее до невозможности. — Ну как хотите…
— От семечек руки чернеют, — наставительно заметила Иоланта. — И зубы портятся.
— Просто семечки перед жаркою мыть надобно. Вот в нашем городе…
— В вашем городе все по-особенному, — согласилась Габрисия, которая после беседы с Богуславой пребывала в смятении, хотя и пыталась его скрыть. Выдавали руки, нервно теребящие тесьму на жакете. — Не подскажете, откуда вы родом?
— Из Подкозельска! — с гордостью за родину ответила Тиана.
…а Себастьян приметил, как Иоланта погладила простенький с виду перстенек… и Ядзита вытащила зеркальце…
Нет, врать нельзя.
Но панночка Белопольска и вправду была родом из сего славного местечка, основанного пятьсот лет тому шляхтичем Витко Козловским, правою рукою князя Добромысла…
— Хороший, должно быть, город, — заметила Ядзита. И зеркальце не убрала…
— А то, — Тиана ссыпала семечки в ридикюль, а руки вытерла платочком. — Конечно, не Познаньск… но зато у нас памятник князю Добромыслу имеется. Чудотворный! Если кинуть монетку и желание загадать, то оно всенепременно сбудется…
— Как мило, — Габрисия все же успокоилась.
…что же такого было сказано? Надобно отписаться, пускай Евстафий Елисеевич узнает…
— А еще у нас храм старый есть. Хельмов… — это панночка Белопольска произнесла страшным свистящим шепотом. — Правда, он заколочен, но…
…но стоит на площади Подкозельска, наводя на мирных горожан ужас, и каждый год ложатся на стол генерал-губернатора слезные прошения с тем, чтобы снести черную громадину… а он медлит.
Почему, к слову?
Нет, допросить генерал-губернатора не выйдет, однако же любопытно…
…и удобно.
— Но я слышала, что заколоченный — не запечатанный… и не сносят его потому как… — идея была безумной, однако образу Тианы соответствовала всецело, — потому как там Хельму молятся!