— Как иначе?

Беззащитный взгляд. Обреченный.

— Не знаю… иначе…

— Ты за ним пришел, да? — Евдокия трогает перстень, который мертв.

Волшба? Никакой волшбы… заклятье… и бежал за ней тогда, а жрец сказал, что она, Евдокия, почти уже замужем… и почти — это еще не замужем… и надо улыбаться, потому что боги смотрят.

— Ева…

— За ним, — она покачала головой и попыталась стянуть упрямое кольцо, которое не хотело расставаться с пальцем. Или напротив. — Все закончилось, и я больше не нужна…

— Всегда нужна…

— Почему ты там появился, Лихо? В Цветочном павильоне… не случайно ведь, правда? И позже… не лги, пожалуйста…

…ложь она видит.

Чует. У лжи запах мяты и душицы, немного, на кончике языка, горечь тертой дубовой коры, которую на Выселках к муке подмешивают. Порой в хлебе коры больше, чем муки, обычно к весне ближе, когда запасы зерна почти истрачены. Но и такой хлеб, тяжелый, липкий, оседающий в желудке комом, едва ли не на вес золота. Да и много ли от золота толку, когда голоден?

Почему-то думалось об этом.

И еще о том, что там, на Выселках, людям было все равно, кто их сосед: князь, купец, а то и вовсе вор фартовый, лишь бы местного сурового закона не преступал.

— Меня… попросили за тобой присмотреть.

Не лжет. И наверное, хорошо, потому что метка-поцелуй наделила Евдокию знанием. Она бы охотно отказалась от него, но поздно.

— Кто?

— Генерал-губернатор.

— Присмотреть?

— И отвлечь, чтобы… ты не лезла, куда не просят.

…на Выселках дома строили из бревен, прочными, но почти слепыми, поскольку окна рубили под самыми крышами и крохотными, словно бойницы. Да там и было так, что каждый дом — крепость.

Но жили.

Худо-бедно… чаще всего худо и бедно, но ведь все одно жили. И Евдокия сумела бы, притерпелась и к темному лесу за частоколом, и к волчьим песням, и к голоду даже. Ей немного поголодать — на пользу…

…если его сослали бы, она пошла бы следом.

И наверное, сумела бы стать счастливой. Но вот беда, Лихо не сослали. И даже титула не лишили… он по-прежнему князь, а она… просто купеческая дочь, старая дева…

— У тебя получилось, — она вытянула руку, невероятно тяжелую, неподъемную почти, — забирай. Я не стану требовать, чтобы ты сдержал слово.

Странно.

Ему не должно быть больно, все ведь закончилось, а он кривится. И хмурится. И клыки появились… откуда клыки, если ушла луна?

— Ева… я волкодлак.

— Знаю.

— Не только ты, — он сцепил руки за спиной. — Теперь все королевство знает. Меня уже пытались убить.

Екнуло сердце, засбоило… но ведь живой, пришел и живой… и значит, повезло.

— И эта попытка — первая, но не последняя.

Он заговорил горячо, путаясь в словах.

— Я боюсь, Евушка, за тебя боюсь… они ведь решат, что если за волкодлаком замужем, то и сама… а может и не решат, просто отмахнуться походя… мне нельзя рядом с тобой. Понимаешь, нельзя! Опасно… для тебя опасно, а я не переживу, если тебя… с тобой…

— Уходи.

Евдокия сняла бы кольцо сама.

И не швырнула, нет, но… камень того и гляди сердце раздавит. И нет покоя в пожелтевших глазах Лихослава… и если бы он, как тот, чье имя Евдокия вычеркнула из памяти, был просто сволочью, ей было бы легче.

— Прости, оно больше не принадлежит мне, — перстень Лихо отправил в карман. — Мне, кажется, больше вообще ничего не принадлежит…

Евдокия кивнула и на дверь указала.

— Ты меня ненавидишь? — спросил он.

— Нет.

Если бы кто знал, до чего сложно разговаривать. Кажется, еще слово, и она разрыдается самым что ни на есть позорным образом.

— Жаль… лучше бы ненавидела.

Лихо все-таки обнял.

Поцеловал.

Зачем? Ведь ничего не исправить и он принял решение… за двоих принял, ее не спросив… а если бы спросил? Она бы плюнула на все… на всех… даже если мама против, а она наверняка против… и Лютик вряд ли одобрит, но Евдокия сумела бы пойти против них.

На те же Выселки.

На Выселках, вблизи границы, все одно, кто твой сосед, лишь бы закона не нарушал. А Лихо — на редкость законопослушный волкодлак.

— Не плачь, — попросил он, прижимаясь к щеке горячей же щекой. — Не надо. Я твоих слез не стою.

— Тогда уходи.

— Уйду.

— Сейчас уходи… — потому что еще немного и Евдокия не отпустит.

В пустой комнате слышно было, как колотится сердце. Странно, что живо. И что она, Евдокия, тоже жива. Стоит вот, дышит, держится за спинку стула, потому что если руки разожмет, то упадет.

Больно.

— Вот и все, — сказала она, когда за спиной открылась дверь.

— Тебе так только кажется, девочка, — Лютик ступал беззвучно. Он подошел сзади, обнял, и Евдокия, как когда-то в детстве, вцепилась в него, уткнулась носом в грудь, задышала часто, сдерживая злые слезы. — Он вернется… я думаю.

— Зачем?

— Ты знаешь.

— Нет.

— Знаешь, знаешь, — он погладил ее, и слезы все-таки прорвались. Она плакала тихо, часто всхлипывая, уже не думая о том, что взрослая и серьезная.

— Глупая, — всхлипнула Евдокия.

— Умная, конечно же, умная. И он тебя любит.

— Откуда ты знаешь?

— Если бы не любил, думал бы о своей пользе, а не о твоей…

— Ты… — Евдокия отстранилась. — Ты подслушивал?

— Конечно, — без тени смущения признался Лютик. — Я ведь должен был знать, что он тебя не обидит…

Наверное. И смешно, и немного стыдно оттого, что Лютик слышал все.

— Дай ему время, Евдокия, — от Лютика пахло весенним лугом и еще, кажется, любимыми мамиными духами.

— Сколько?

— Столько, сколько понадобится, чтобы разобраться с собой…

— А мне что делать?

— Чемоданы собирать. Мы уезжаем.

— Куда?

— Для начала в Познаньск, — он сам вытер заплаканные Евдокиины щеки.

— А дальше? — что-то в тоне Лютика заставило Евдокию насторожиться. — Что-то случилось?

— Как сказать…

— Случилось, — сделала вывод Евдокия и нос потрогала. Вот наверняка распух. Глаза чешутся. А выглядит она и вовсе жалко… и самой смешно, не так давно Евдокии было плевать на то, как она выглядит. Ныне же… что изменилось?

Многое.

— Присядь, — Лютик подвел к полосатой банкетке. — Дело в том, что… нам придется уехать.

— Нам?

— Здесь Модесту не вылечат…

— Ей хуже? — острая игла кольнула сердце.

А ведь Евдокия о маме и не вспоминала… привыкла, что у той всегда и все хорошо… страдает, слезы льет…

— Нет, — Лютик взял ее за руку. — Не хуже. Она не хочет ехать, но ваши медикусы со мной согласны. В Пресветлом лесу… будет легче.

Он потер переносицу.

— Мне разрешили вернуться домой… точнее, не разрешили, мне никто не запрещал. Но теперь я знаю, что меня рады будут видеть. Модесте помогут.

— Алена…

— Ей придется отправиться с нами. Она моей крови. Ты не обиделась?

Евдокия покачала головой. На что обижаться?

— Ты для меня тоже родная, но дело в способностях… я не думал, что Аленка их унаследует, но ошибался. Ты ведь видела?

Видела.

Белое пламя.

И сестра, которая перестала быть собой, превратившись в существо древнее, чуждое всего человеческого. И то существо никуда не исчезло, спряталась в Аленку, ждет своего часа.

Лютик кивнул, словно вновь заглянул в Евдокиины мысли:

— Сила без умения с нею совладать опасна. Аленка должна учиться.

— А я… что будет со мной?

— Ничего, — Лютик коснулся щеки. — Ты можешь отправиться с нами, если захочешь…

— И что я буду там делать? Унитазы эльфам продавать?

— Хотя бы и так. Кто сказал, что эльфам не нужны унитазы? Но если захочешь остаться здесь, то генеральную доверенность Модеста выправила. А оспорить ее теперь не посмеют.

— Почему?

Евдокия чувствовала себя… брошенной?

Они уедут.

Мама и Лютик… и Аленка тоже… в Пресветлый лес и надолго… она же останется, пусть по собственному решению, но все одно обидно.

— Потому что, — Лютик печально улыбнулся, — одно дело судиться с дочерью купчихи… и совсем другое — с внучкой Пресветлой Владычицы.