Чуть раньше, как вы помните, я работал в реанимации, находящейся совсем рядом со «Спецтравмой», на том же первом этаже. В это отделение за обитой железом дверью везут людей с травмами, в состоянии алкогольного опьянения. Вытрезвитель их не принимает, поскольку им требуется медицинская помощь, травмпункт не принимает, так как они — пьяны. Замкнутый круг разрывает «Спецтравма», полутюремное-полулечебное учреждение.

Со мной в медучилище учился парень двухметрового роста по имени Сеня. В «Спецтравме» на смене, где должно было быть два фельдшера, он всегда работал один, в день, когда приехали мы — в паре с доктором нетрадиционной сексуальной ориентации. Доктор заполнял историю болезни, солдат, связанный, лежал на полу и, ни разу не повторившись, крыл матом весь персонал больницы, а Сеня выворачивал ему карманы и описывал на листке все найденное. Нельзя сказать, что он был при этом чересчур осторожен, потому врач время от времени поглядывал на все это и говорил: «Сеня, осторожнее! Мы же не можем нанести вред больному, помните об этом!» В этот самый момент больной повернул голову и, абсолютно попав в точку, совершенно внятно произнес: «А ты, пидор, вообще молчи!» Врач бросил ручку и с перекошенным лицом бросился вперед, попав прямиком в руки Сени, который пытался удержать доктора от убийства.

Мы вышли на воздух и какое-то время молча курили. Водитель, некурящая пожилая сухонькая доктор и я. Потом мы вернулись в жаркую прокуренную бригадную комнату ждать окончания смены.

МАЯК

Во времена своего неполовозрелого медицинствования я понял простую вещь. Если хочешь быть хоть кем-то, а не подносить всю жизнь снаряды другим, нужно получать высшее образование. Все равно какое. «Мед» мне не светил категорически. Несмотря на жесткий афронт моей семьи, невзирая на два года недешевых репетиторов и даже не согласуясь с собой самим, которому врачом быть хотелось до смерти, я не представлял себе десятилетнего обучения в «меде». Сидка вечерами над книгами, заворот всей жизни вокруг медицины, ничего, кроме библиотеки — претило мне это очень. Да и то сказать — 10 лет. Если ты хочешь нейрохирургом стать, например, то лет пять после института, который сам по себе длится шесть лет, ты проходишь официальную ординатуру. Ну а потом, как повезет. Можешь еще лет семь-восемь ассистировать кому-нибудь. Нет, конечно, неплохо, что к лечению людей допускаются только грамотные врачи, но согласитесь, до сорока лет жрать лысый картофель как-то не очень перспектива. Правда?

Вот и пошел я по бульвару Шевченко в июне месяце, заходя туда и сюда. Пройдя совсем немного, я зашел в прохладный высокий холл Киевского государственного педагогического института им. Горького — здание прямо напротив метро «Университет». Зайдя, я прошел прямиком в приемную комиссию и спросил, где у них берут на психологов. На психологов, ответили мне, конкурс такой, что вам, юноша в штанах ваших обтрепанных, проще попытать счастья сразу в КИМО. Глянув мельком на штаны, я спросил прямо — тот еще наглец был: «А где у вас недобор мальчиков? А-а-а-а, — протянули в приемной, — это вам крайний стол, «деффак».

Копию свидетельства о рождении я отнес и положил на крайний стол. И поступил, конечно, на деффак дней через семь. Ввиду острой нехватки мальчиков в специальности.

И вот я проучился четыре года в «педе». Не могу сказать, чтобы студенческая жизнь шла совсем уж мимо меня. В общежитии я был своим человеком, в КВНе институтском играл, водку пил на задних партах да и вообще курса с третьего стал фигурой в преподавательских кругах довольно известной. Прославила меня, в частности, история с педагогом, которому я продал аудио-плеер JVC, переставший работать минут через пятнадцать после того, как я вышел из аудитории. История с покупкой мною старой курсовой работы, принадлежавшей перу декана в бытность его студентом и попытка выдачи ее за свою, тоже наделала много шума.

И вот натыкаюсь я в деканате на объяву: «Всем, кто хочет поехать на работу вожатыми в пионерлагерь «Маяк», г. Евпатория, необходимо занести свою зачетную книжку в деканат не позднее 10 мая с.г.». Засекаю я этот листик в тот момент, когда секретарь деканата Люда клеит его на доску. А зачетку я даже не успел еще в рюкзак засунуть, только-только освободив ее из липких рук своего старосты. Перспектива сдавать сессию до 15 июня не улыбается мне, конечно, а в требовании занести зачетку до 10 мая моя изворотливая душонка чувствует прямую выгоду для себя, и я отдаю зачетку секретарю немедленно и оказываюсь в списке первым.

На следующий день занятия не для меня начинаются. Я иду в деканат забирать свою зачетку, где рукой декана проставлены все зачеты, а руками соответствующих экзаменам преподов проставлены тройки. И мы едем.

Едем вдвадцатипятером. Нас двадцать пять. Мы должны первые прибыть в этот лагерь, построить там быт, а попросту говоря, перетащить кровати в корпуса и ждать первую смену. Нужно отметить, что студенты-педагоги особенно ценятся в пионерлагерях. Еще бы. На фоне грузных евпаторийских тетушек мы смотрелись орлами.

Селят нас не в «Хилтон», кто бы сомневался. Живем мы в корпусе 60-х годов постройки. Дерево, все белое (было), два этажа, огромные окна, высоченные потолки. Стекол в рамах нет. Да кого это волнует в 24 года? Пили, пели на крыше навстречу рассвету песни разные. А крыша битумная испускала острый запах смолы и грелась под восходящим солнцем навстречу нам. Бросили на ЛЭП воздушку — вот и музычка, вот и чаек.

Наутро начали изучать наш пионерский лагерь. Он был огромен. Бывший хозяин ушел с отливом и оставил после себя гигантский кипарисовый парк, разбитый аллеями на дистанции: от беседок к корпусам, от корпусов к морю, от моря к столовой. Теперь лагерь рвали на куски мелкие хищники — различные управления и прочие министерства пытались наложить лапу на бывшее хозяйское — сладкое. Корпусов двадцать насчитывал «Маяк» и с наскока все проходы, аллеи и дороги выучить не представлялось возможным. Где-то за неделю ты начинал более-менее сносно ориентироваться, а к исходу первого месяца уже знал некоторые тайные тропы даже.

«Маяком» его назвали не зря. Маяк, вот он — на территории лагеря. Каждые 12 секунд над головой проходит огромный луч. Сначала пригибаешься, а потом месяц заснуть не можешь, если он тебе окно всю ночь не режет.

Мой отряд, номинально старший, а на деле собранный из детей 12–14 лет, жил на втором этаже скрипучего, деревянного корпуса, носящего имя «Алые Паруса». Корпус стоял наискосок к морю, не торцом, а именно углом — так внутрь попадало больше тени днем и меньше сквозняков с моря ночью. Дверь вожатской — крошечной торцевой комнатки — открывалась прямо в коридор и лежа на кровати с сигаретой и бутылкой «Изабеллы», я хорошо видел четыре двери справа и четыре двери слева. Обычно часов до одиннадцати слышались пересмеивания и перешептывания, то в одной двери, то в другой мелькал луч карманного фонаря, а иногда в проеме какой-нибудь из комнат появлялась физиономия одного из неугомонных. К началу двенадцатого дети, утомленные обилием солнца, движения и свободы, как правило, засыпали.

Этой ночью все было не так. Лежа на кровати, я злился на пионеров за то, что они никак не угомонятся. Вернее, какие-то сдавленные переговоры исходили из одной из девчачьих комнат.

Мне пора было уже идти навстречу ночным купаниям, крепкому спиртному и прочим пионервожатским радостям, у меня был режим развлечений в конце концов, и меня ждали. Наконец, без четверти двенадцать, я, злясь, засунулся в буйную палату. Две тени моментально метнулись под одеяла и все сделали вид, что спят. Я стоял. Наконец мне показалось, что я услышал всхлипывания. Включил свет. «Та-а-а-а-к. Па-а-а-чему не спим?» Нет ответа. Только мелко потрушивает одеяло над укрывшейся почему-то с головой Светой. «Света, встаем». «Отвернитесь», — говорит. Хорошо. Конечно.

Света, самая маленькая девочка в моем отряде, будто просвечивала. Говорила мало и тихо, волосы имела длинные и золотые, глаза поднимала редко. 12 лет. Ангел.