Для начала позвольте сказать, что, принимаясь строить обсерваторию, я вовсе не собирался заглядывать в прошлое. Точнее, я вообще не собирался ее строить — это выросло само из паутины обстоятельств, как вырастают грибы из дождя и полумрака. Сначала был мартовский ураган — из тех, что воспринимаются как личное и умышленное оскорбление, как разговор с вымогателем, не показывавшимся три недели, а потом звонящим среди ночи, дабы сообщить, что никакой последней отсрочки не будет — сейчас или никогда. Небо сделалось сперва серым, потом черным. Оно плевалось градинами, те сбивали насмерть птиц с веток и оставляли выбоины на жестяных городских крышах. Упав на землю, град превращался в лед, снегоочистители завалили снегом припаркованные машины, не оставив никому возможности никуда уехать. Моя подружка вышла из подъезда бросить в ящик письма, поскользнулась и сломала руку — медицинской бригаде пришлось обуваться в специальные башмаки на ребристой подошве, чтобы забрать ее с тротуара. Газеты назвали этот ураган fin-de-sicle,[15] при том, что метеобюро, где я работал, его проморгало. Как только почистили дороги, мне было поручено придумать слоган для кампании по спасению репутации нашего бюро.

— Суть должна быть в том, что ошибиться может всякий, — сказал руководитель креативного отдела. — Мы должны им объяснить: дожди неизбежны в жизни каждого человека.

Я промучился целый день, силясь сочинить что-нибудь философское и оптимистичное. В голове крутились раздолбанные машины, побитые крыши и вмерзшие в землю трупики ласточек. Когда шеф явился за результатом моего труда, я лишь покачал головой.

— Ну, что вы нам покажете?

Я протянул ему листок с единственным слоганом, который смог придумать: «И приметы бывают не правы»

— Что это? Что за мудацкие шутки? — шеф порвал лист на четыре части и бросил на пол.

На следующий день на городских автобусах красовался слоган «ДОЖДИК ПУЩЕ — ЦВЕТЫ ГУЩЕ», а я остался без работы. Свою историю я рассказал подружке.

— Ну, ты и влип, — прокомментировала она.

Я попытался объяснить: что-то и в самом деле идет неправильно, ураган был знаком именно этой неправильности. Вот что я сказал:

— Нельзя делать вид, будто мы умеем заглядывать в будущее — будущее над нами смеется.

— Возможно, — она укачивала загипсованную руку. — Но что ты теперь будешь делать?

Я ответил, что придумаю. Вместо этого я целыми днями смотрел по телевизору исторические программы и мечтал, как стану святым, гангстером, ковбоем или астронавтом — подойдет любая профессия, чем проще, тем лучше, только бы где-нибудь подальше. Моя подружка, работавшая фонотиписткой, проявляла заботу о своей руке и о множестве близких друзей — о последних по телефону до поздней ночи. Она сказала, что нельзя просидеть так всю жизнь, тратя накопленные деньги на еду из забегаловок и на телеящик. Я не поднял глаз.

— Знаешь, оказывается, в Риме был не один император по имени Нерон, а целая куча.

Первого июня она позвонила мне с незнакомого номера — он начинался кодом, добавленным недавно, чтобы охватить растущее население Кливленда, — и наговорила всяких слов на автоответчик. Без нее я не мог платить за квартиру, а потому упаковал свои пожитки и отправился на север в Коммонсток, где в нашем старом доме до сих пор жил мой отец. Дом был для него слишком велик, но отец не хотел расставаться с вязами, лужайкой во дворе, видом на озеро Коммонсток и рыбами, которых каждый день выбрасывало на берег, — жертвами кислотных дождей. Я вновь поселился в комнате моего детства. Ничего с тех пор не изменилось, разве только летом после первого курса я сам сорвал висевшую над кроватью афишу к «Ветру в ивах»[16] и водрузил на ее месте фотографию дамы с вуалью и сигаретой «Голуаз». В колледже она казалась мне загадочной, теперь — в лучшем случае, холодной и немного пресной, из тех женщин, что вместо «да» говорят «несомненно». Я снял ее и повесил Лягушку и Жабу в старых канонических позах, потом убрал с полок учебники за первый курс и поставил на их место детские книжки. Неделю я нежился в лучах последнего безоговорочно счастливого периода моей жизни — примерно от двенадцати до пятнадцати лет, когда худшая часть детства уже позади, а ты, пережив ее, чувствуешь себя весьма оперившимся и способным на все. Затем я наткнулся на свой дневник тех времен. Двадцать пятого января — в день, когда мне стукнуло пятнадцать, — я записал: «Мы напрасно тратим время, жалея животных, на самом деле животные должны жалеть нас». В тот же вечер я снял со стены Жабу с Лягушкой и отнес детские книжки обратно на чердак.

В колледже я изучал философию, ибо еще верил, будто мир можно понять, если о нем думать. Это оказалось заблуждением, я забыл почти все, о чем читал, но кое-что осталось при мне — один момент, та часть в самом конце «Пира», где Сократ говорит: «Начав с отдельных проявлений прекрасного, надо все время, словно бы по небесной лестнице, подниматься ради самого прекрасного вверх — от одного прекрасного тела к двум, от двух — ко всем, а затем от прекрасных тел к прекрасным нравам, а от прекрасных нравов к прекрасным учениям» и так далее. Небесная лестница. До чего же красивая мысль: просто о чем-то думая, можно возвыситься над привычным, подняться от земли к небу, а потом выше, выше и выше.

Обведя взглядом пустую комнату, отец спросил, что я намерен делать дальше.

— А что, — ответил я, — построю обсерваторию. — Ни о чем подобном я раньше не думал. Звезды вообще никогда меня особенно не интересовали. После ночевок в палатке и прочих турпоходов полагается уметь различать среди них какие-то фигуры. У меня даже имелась одна из иллюстрированных книг, в которых обычно рисуют очертания зверей, охотников и так далее, а рядом другие картинки, совсем не похожие на первые, с разрозненными звездами и линиями между ними. Аналогию между двумя типами фигур было довольно сложно ухватить даже в книге, а для тех же самых фигур, развернутых во всю ширь ночного неба, это представлялось и вовсе невозможным. Я так и не научился распознавать ничего мельче Млечного Пути, Луны и ее отражения в озере Коммонсток. И все же именно из тех времен мне в голову проникла мысль построить обсерваторию. Это будет мое собственное сооружение — небольшое, закрытое со всех сторон, лишенное окон, не считая узкой прорези в крыше для телескопа, — и построю его я сам.

— А-а, — сказал отец.

— Хочу что-то сделать своими руками. Я ведь никогда ничего не строил.

— А как же модели самолетов?

Еще бы ему не знать. Самолеты — его идея, нужно было чем-то занять маленького мальчика, которому, похоже, начало надоедать все, что предлагала жизнь из реестра «правильных» занятий.

— Это были игрушки. А теперь по-настоящему. Настоящая рабочая обсерватория. — Я представил, как это будет выглядеть. — Крыша должна поворачиваться. Чтобы можно было смотреть на звезды в разных частях неба.

— Зачем тебе смотреть на звезды?

— А что плохого в звездах?

— Подожди, я хочу разобраться. Тебе хочется чего-то необычного, новых свершений?

— Еще бывают кометы и туманности.

— Но так, чтобы не слишком сложно.

— Черные дыры, пульсары и квазары.

— А давай возьмем палатку и куда-нибудь уедем? — В моем детстве это было еще одним отцовским увлечением. — Заберемся на Гору-Голову, поболтаемся пару деньков. Вдвоем. Звезд там — знаешь сколько? Ну как?

— Я читал пару дней назад, будто ученые открыли новую планету. В отличие от остальных, она не движется.

Отец покинул комнату, склонив голову в знак поражения.

Разумеется, он не мог не приложить руку к проекту. Вместе мы облазили вдоль и поперек весь участок, вооружившись старым секстантом, валявшимся без дела на каминной полке с тех пор, как мы переехали в Коммонсток. По словам отца, секстант принадлежал жившему до нас в этом доме капитану, но, поскольку предыдущим хозяином на самом деле был страховой брокер, я всегда подозревал, что сей прибор — просто декоративная побрякушка, доставленная с барахолки в Мистике ради удовлетворения чьих-то представлений об оседлой жизни в Новой Англии. Отец устроил целое представление, подводя один конец этой штуки к глазу и наклоняя другой, пока в перспективе он не совпадал с верхушками деревьев; после этого отец показывал мне инструмент и записывал показания в градусах. Так ли полагается использовать секстант, я не знаю; в любом случае, на участке имелось только одно подходящее место для обсерватории — что-то вроде бугра на пол пути от дома до воды, с которого можно было беспрепятственно обозревать озеро, соседские дома и совсем вдалеке изящные очертания Горы-Головы. Если смотреть из дома, бугор располагался точно на линии обзора — если построить там обсерваторию, она заслонит озеро. Тем не менее, отец, в восторге от своей новообретенной способности обращаться с секстантом, выдал мне разрешение на строительство в этом месте и даже потребовал, сверившись с таблицей измерений, чтобы я строил именно там.