Оказывается, любовь русских женщин очень легко может перерасти в ненависть. Хотя уже наутро мальчик поднялся и спокойно разгуливал по дому, жена Фарзани навсегда прервала свои отношения с мужем. Она немедленно подала на развод и разменяла их трехкомнатную квартиру в центре города на две двухкомнатные в отдаленных районах. Прожив несколько лет без семьи, Фарид Фарзани в 1986 году обменялся квартирами с русским бакинцем, переехал в Баку и в первый же день понял, какую непростительную ошибку совершил.
Сейчас сыну Фарзани шел двадцатый год. Но в памяти отца он так и остался двенадцатилетним. И невинные, растерянные глаза мальчика много лет жестоко преследовали доктора. Весь ужас заключался в том, что мальчик, не издавший ни звука во время операции, потом, когда доктор закончил свое дело, взглянул на отца с таким убийственным презрением, что забыть этот взгляд было невозможно. Фарзани прочел в глазах мальчика, что тот никогда не простит ему этой операции. Лишь много позже доктор стал понимать, в чем состояла суть его греха. Мальчику было все равно, отрезал ли он ему кусок кожицы от крайней плоти или целый палец, потому что для ребенка, воспитанного в московской среде, было непостижимо, во имя чего отец так поступил с ним. Мальчик воспринял это как физическое насилие над ним со стороны отца, как жестокость и дикость, не имевшие никакого смысла. В то утро доктор ясно прочел в глазах безмерно любимого и заласканного сына, что стал для него чужим.
И напрасно он утешал себя тем, что пройдет время и отчужденность исчезнет. У отца не хватило сил побороть ее, а сын к этому и не стремился. За то время, что доктор Фарзани жил в Баку, дочь дважды приезжала к нему. И сейчас хотя бы раз в неделю звонила, справлялась о его здоровье, расспрашивала, как он живет. Сын ни разу не приехал в Баку и ни разу не позвонил.
Да, сын был слабым местом доктора Фарзани. Рассказ артиста, судя по всему, задел именно эту слабую струну, разбередил рану, растравил ее. Он впал в совершенно не свойственное его характеру мистически-меланхолическое настроение и всячески старался выйти из него.
— Да он же прирожденный Дон Кихот! — с наигранной веселостью воскликнул Фарзани. — Дон Кихот — вот настоящая роль для него. Выздоровеет — я ему об этом скажу. Как думаешь, не обидится?
Артист с удивлением посмотрел на доктора, потому что знал: «Дон Кихот» — любимое произведение Садая Садыглы.
— Скажите, почему же нет. — Опять разволновавшийся артист снова сунул руку в карман в поисках сигарет. — Он сто раз перечитывал «Дон Кихота». Сервантес его самый любимый писатель. А из наших он больше всех ценит Мирзу Фатали Ахундова. А в жизни у него один кумир — его тесть, доктор Абасалиев, и еще какая-то его односельчанка, армянка по имени Айкануш, он всегда рассказывает о ней с любовью. — Нувариш Карабахлы выпалил все это единым духом и, вытащив руку из кармана, кротко посмотрел на доктора.
«Дон Кихота» доктор Фарзани читал как минимум два раза, о Мирзе Фатали Ахундове кое-что знал, а уж ту армянку Айкануш, безусловно, знать не мог. Зато он был хорошо знаком с доктором Абасалиевым. Они не раз встречались на различных медицинских симпозиумах в Москве, Ленинграде, Праге, Варшаве…
— А где работает дочь доктора Абасалиева?
— Сначала она работала в лечкомиссии. А сейчас на проспекте Нефтяников открылась новая стоматологическая клиника, и Азада ханум работает там. — Артист посмотрел на часы. — Только сейчас ее на работе не будет. Наверное, она уже дома.
— Ты же говорил, что она в эти дни ездит в Мардакяны к отцу.
— Да, ездит… — Вдруг в голове артиста словно просветлело. — Сегодня ведь воскресенье, доктор, да?! Вот дурная голова, опять забыл и все время мучаюсь, как мне пойти сказать обо всем Азаде ханум. Это же просто отлично, доктор. Пусть Азада ханум пока ни о чем не подозревает. А завтра, Бог даст, ему станет лучше, сознание вернется, и Азаде ханум не так тяжело будет увидеть мужа. Они так любят друг друга. Детей у них нет, вот они и отдают друг другу любовь, не растраченную на детей. — Договорив, он краем глаза посмотрел на стол. — Вы позволите, я здесь приберу?
— Не беспокойся, уберут без тебя. — Доктор отнес полупустой графин в холодильник. — У тебя есть телефон Азады ханум?
— Рабочего нет, а их домашний я знаю.
— Тогда запиши мне. Наверное, и у доктора Абасалиева на даче телефон имеется?
— Телефон-то есть, только вот номера его я не знаю.
Доктор Фарзани пожал руку артисту.
— Ну, ты иди, отдохни эту ночь как следует. А у меня еще много дел.
— Доктор! — воскликнул Нувариш Карабахлы и так жалобно посмотрел на Фарзани, что тот и без слов понял, что он хотел сказать.
— В палату мы не пойдем, — заявил он. — Это бессмысленно. Да ты не беспокойся, там все в порядке. Я выделил ему отличную палату, потом сам увидишь и убедишься. С телефоном, телевизором — не палата, а ханский дворец. — Доктор взглянул на бумажку с номером телефона, который записал ему артист. — И с семьей его я свяжусь, — добавил он, — ты ни о чем не беспокойся.
Была ночь: холодная декабрьская ночь 1989 года. Нувариш Карабахлы очень боялся идти домой. И именно страх этот рождал в его душе ощущение беспомощности и безысходности.
Если б он мог решиться, то вернулся бы в больницу и хотя бы на одну ночь попросил себе там приюта: всего одна больничная койка, в любой захудалой палате… По мере удаления от больницы артист чувствовал, как растет в нем почти физически ощущаемая боль одиночества, и оттого вечер, проведенный с доктором Фарзани, уже превращался в его памяти в далекое, ставшее недостижимым приятное воспоминание.
Сидеть у постели Садая Садыглы доктор Фарзани поручил одной из тех медсестер, которые ассистировали ему во время операции, — семидесятилетней опытной, со стажем Мунаввер ханум. Старые работники больницы звали проработавшую здесь более пятидесяти лет Мунаввер ханум просто Мира ханум. Некоторые — Мина ханум. Что касается доктора Фарзани, то он называл эту знающую свое дело опытную медсестру в зависимости от собственного настроения. В обычном настроении он звал эту седую женщину, примерно ровесницу свою, просто Мунаввер или фамильярно — сестра. А в хорошем эта незаменимая сотрудница отделения травматологии и хирургии всегда была для него Минашей. И это каждый раз доставляло Мунаввер ханум большую радость.
Запереться после каждой операции у себя в кабинете и выпить пару рюмок водки было неизменной привычкой доктора Фарзани. Когда никаких операций не было, хирург ближе к вечеру все равно запирался в кабинете и на какое-то время полностью отключался от больничной жизни. Пил он всегда в одиночестве, сегодня впервые был в кабинете не один. Поэтому медсестра очень беспокоилась: с одной стороны, она боялась, что в этот раз он выпьет больше своей всегдашней нормы, а с другой — просто ревновала: обычно доктор делил свое одиночество только с ней.
И еще дотошную и законопослушную Мунаввер ханум беспокоило, что доктор Фарзани дал указание положить больного в палату, предназначенную для высшей номенклатуры, находившуюся в личном распоряжении главврача, и, быть может, сделал это без его санкции.
— А вот и я, Минаша! — Так приветствовал старую медсестру доктор Фарзани, входя в палату в наброшенном на плечи белом халате. Теплота этого обращения, как обычно, бальзамом разлилась по сердцу Мунаввер ханум. Наверное, Маша позвонила из Москвы, подумала она, потому что только после звонка дочки доктор Фарзани бывал так весел и счастлив.
— Ну что, наш артист не собирается возвращаться с того света? — спросил доктор, меряя пульс больного. — Ну и сердце у него, Минаша. На теле живого места не осталось, а сердце работает как часы.
— Эх, Фарид Гасанович, если бы вы знали, каким я его видела в лучшие его годы! — взволнованно-печально отозвалась медсестра. — Были времена, когда люди толпами шли в театр, только чтобы увидеть его на сцене. Если б вы знали, как он играл Айдына! Это было так замечательно, что даже мужчины в зале плакали. — Растроганная медсестра еле сдерживала слезы. — Видите, какое сияние исходит от лица его? И это после стольких мук! Я вот все сижу здесь, гляжу на него, никак не нагляжусь.