Павильоны были огромные. Потолки с переплетениями железных рельсов терялись в темноте где-то высоко-высоко вверху. А внизу стояли декорации каких-то частей квартир, разрезанных то вдоль, то поперек сельских хат, улиц и дворов…

В одном павильоне мы даже издали видели съёмку. Декорация изображала часть какого-то заводского цеха. У станка, ярко освещённый огромными прожекторами (их называют «дигами»), стоял молоденький паренёк, а к нему шла девушка. Но дойти никак не могла, потому что лысый режиссёр в тёмных очках всё время её останавливал, кричал «Стоп!» и отправлял назад. И опять она начинала идти, и опять он кричал «Стоп!» и, размахивая руками, что-то объяснял ей. А платформу с оператором, который «наезжал» на неё камерой, два дяденьки в спецовках терпеливо оттягивали по рельсам назад.

Как только мы зашли в этот павильон, наш учитель труда Александр Иванович, увидев станок, тихонько воскликнул:

– О! 16К-20! Универсальный токарно-винторезный станок! Я работал на нём!

И столько было радостной нежности в его голосе, будто он встретился с другом детства.

А потом Виктор Михайлович завёл нас в большую комнату, в которой был накрыт длинный стол; возле него хозяйничали дедушка Сурена Акоп – такой же длинноносый и симпатичный, только лысоватый и с маленькими усиками – и два молодых человека в джинсах и ярких куртках– наверно, ассистенты Виктора Михайловича.

На столе стояли блюда с разными бутербродами, конфетами, пирожными, яблоками, бутылки с пепси-колой, лимонадом и минеральной водой.

Все сели за стол, налили себе в бокалы кто что хотел. И тогда поднялся Виктор Михайлович и сказал:

– Друзья! Мне очень приятно принимать приятелей и одноклассников, а также учителей нашего дорогого Сурена, Суренчика, как мы его называем. Мы все, вся съёмочная группа: и я, и главный оператор, и директор картины, и весь творческий состав, рабочие, электрики, осветители, – все за этот месяц очень полюбили его. Он очень искренний, я бы сказал, органичный мальчик. И настойчивый, трудолюбивый. Работать с ним было радостно. И работа его в нашей картине, я бы сказал, чрезвычайно интересная. Фильм ещё не готов. Не знаю, каким он выйдет. Но всё равно работа Суренчика на сегодняшний день – я бы сказал, украшение отснятого материала. И я надеюсь… Тьфу! Тьфу! Тьфу! – режиссёр повернул голову налево и быстро трижды плюнул через левое плечо, – что всё будет в порядке. Дорогой Суренчик, конечно, далеко-далеко не все, кто снимается в детстве в кино, становятся потом киноактёрами. Большинство не становится. Поэтому не думай, что твой жизненный путь уже определился, что ты уже актёр. Нет! Но если случится так, что ты все-таки станешь актёром, то я очень хотел бы иметь возможность ещё раз снять тебя, уже взрослого, в своём фильме. Желаю тебе удачи, дорогой мой!.. – Виктор Михайлович обнял и поцеловал Сурена.

Все зааплодировали.

Потом выступила наш завуч Вера Яковлевна. Она с воодушевлением говорила о дружбе народов, о современном кино и важнейших задачах, стоящих перед ним.

После неё выступила Лина Митрофановна, которая тоже говорила о дружбе народов и о кино, являющемся одним из самых важных видов искусства.

– Только почему-то фильмов для детей у нас создают очень мало, – под конец сказала она, опустив глаза.

Тина Гавриловна отдельно не выступала, она ограничилась звонкой репликой с места о том, что было бы хорошо, если бы учителей почаще приглашали на киностудию.

От класса выступила Надя Травянко, староста. Она рассказала, как в классе все хорошо встретили Сурена, пожалела, что быстро пролетел этот месяц и что он уже уезжает…

– Он очень хороший и вежливый мальчик. Просто очень.

– Не то, что некоторые! – воскликнула Тося Рябошапка.

– Вот именно! – подхватила Надя и села.

И тут вдруг выступил дедушка Сурена Акоп.

– Дорогие мои! Прекрасные вы мои! Огромное вам, как гора Арарат, спасибо! За добрые слова и искренние чувства! За внимание и уважение к моему внуку Сурен-джяну. От всей семьи Григорян спасибо! Я всех вас приглашаю к нам в Ереван. А пока что я хочу, чтобы вы попробовали наше национальное блюдо. Долма называется, – и дедушка Акоп достал из-под стола завёрнутую в кошму огромную кастрюлю, развернул, снял крышку и начал накладывать на тарелки маленькие дымящиеся голубцы. Голубцы были необычные: вместо капусты – виноградные листья. Ничего подобного я никогда в жизни не ел. Они просто таяли во рту. И, несмотря на то что кое-кто уже ел пирожные и конфеты, все набросились на эту долму. Даже тосты о дружбе народов на какое-то время прекратились. Слышалось только причмокивание и возгласы: «Ах!», «Ох!», «Ух!», «Ну-у!..»

Наконец все насытились, и Виктор Михайлович, обращаясь к нам, сказал:

– Мальчишки и девчонки! А теперь, может, художественную часть устроим? А? Может, кто-то споёт, стихотворение прочтёт, станцует? А? Да не стесняйтесь. Не стесняйтесь! Ну!

Лина Митрофановна подхватила:

– Ой! Правильно! Тося, Надя, Нина! Ну! Ну давайте!.. Таня! Ты же у нас артистка! Виталик! Ты же так хорошо читаешь стихи! Ну!

Однако все только переглядывались, хмыкали и наклоняли головы. Никто не осмеливался начать первым. И тогда какая-то сила вдруг подбросила мою руку вверх.

– О! Стёпа! Давай! – радостно воскликнула Лина Митрофановна.

Я поднялся с мыслью: «Да будь что будет!»

– Я тоже хотел быть артистом! – мрачно сказал я. – Только не в кино, а на эстраде. Певцом хотел стать. Как Гнатюк.

Все дружно засмеялись. Потому что я специально это сказал, чтобы всех рассмешить. Как Тарапунька. Ещё и губы трубочкой вытянул вперёд так же, как он, когда «тюк» произносил.

– А что – разве плохо? Певцом, по-моему, лучше всего. И популярность у певцов самая большая, и… всё остальное… Так вот я и решил певцом стать. Голос у меня, слышите, какой? О-о-о! – заревел я. Все опять засмеялись. – Хороший? Правда? А вот слуха, честно говоря, меньше, чем певцам нужно. Это немного меня огорчало. Но мой дедушка Грицько сказал, что слух – это такая вещь, которую можно развивать. Главное для певца – все-таки голос. Так вот я и начал развивать свой слух. Дома мне его развивать мама не разрешала, поэтому я его на выгоне развивал, когда корову пас. Корове это очень понравилось, она даже не паслась, всё время слушала. Только почему-то доиться перестала… Начать свою карьеру я решил с художественной самодеятельности, а чтобы не так страшно было, дружков своих, Василя и Андрюшу, подбил на ансамбль «Школярики-дударики». Я тяну, они подхватывают.

Однажды в соседнем селе был концерт художественной самодеятельности. Местного ансамбля «Доремифасоль». Конечно, мы поехали послушать конкурентов. Запрягли в телегу кобылу Муську, спокойная она такая, и пение моё любит. Других лошадей почему-то моё пение пугало, они брыкались, прядали ушами, а Муська ничего. Поехали. Побывали на концерте. Раскритиковали «доремифасольцев» вдребезги. «Разве это самодеятельность? В нашем селе петухи лучше поют, чем их солисты!..» Ехали назад – всю дорогу пели. Я запевал, ребята подхватывали. Много песен спели. И почти все почему-то начинались на «Ой»: «Ой, в поле ветер веет…», «Ой, верба-верба…», «Ой, я несчастный…», «Ой, говорила мне мать…», «Ой, чёрная туча…» и тому подобное. Это «ой», запевая, я выкрикивал так, как будто с меня шкуру сдирали. Выходило очень здорово. Охрипли мы наконец и решили немного отдохнуть.

Ехали мы, свесив ноги с телеги, как все на телегах ездят. Я с одной стороны сидел, ребята – с другой, спинами ко мне. Еду я, ногами болтаю. И вдруг – раз! – нога моя между спиц попала.

«Ой, нога!» – заорал я. А ребята думали, что это я опять песню запел, и как подхватят: «Ой, нога-а, нога-а!..»

Я кричу, а они поют. Я кричу, а они поют. Хорошо, что кобыла Муська была всё-таки музыкальная, не зря вторым голосом подыгогокивала, – услышала, что я что-то не то, что-то фальшивлю, остановилась, голову назад повернула. Это и спасло мою ногу. А то бы остался я хромым на всю жизнь.