– Здравствуйте, земляки, – протягивая руку, приветствовал нас Шаумян.

– Ну, мы-то с тобой земляки, а он какой же земляк? – сказал Ванников, кивая в мою сторону.

– Тоже наш, бакинец, – сказал Шаумян.

– Ты разве бакинец? – спросил меня Ванников.

– Да, конечно.

– Долго там прожил?

– Семнадцать лет.

– А когда выехал из Баку?

– В 1921 году.

– В 1919 году в партии был?

– Да.

Шаумян уже пообедал и подсел к нашему столику, внимательно слушая наш разговор с Ванниковым.

– А в какой же организации ты состоял?

– В ячейке союза металлистов.

Ванников положил ложку, посмотрел на меня и вдруг резко бросил:

– Ну знаешь, я сам в этой же ячейке состоял, и у нас таких не было.

– А я секретарем ячейки был и тоже не знаю такого члена организации.

Мы оба отодвинули тарелки.

Вот так история!

Встретились двое из одной и той же подпольной организации. В организации было тогда всего четырнадцать членов ячейки, и один не знает другого! Что же это такое?

– Ну, скажи, а кто тогда был секретарем райкома? вдруг задал мне новый вопрос Ванников.

– Ваня, – ответил я и в свою очередь спросил: – А как его фамилия?

– Тевосян. Теперь об этом можно сказать.

Тут только я заметил, что Шаумян смеется. Он нас обоих хорошо знал по Баку. И, все еще смеясь, спросил:

– Ну разобрались теперь?

Я стал вспоминать. Действительно, в организации был один чем-то напоминающий Ванникова. И наконец, в памяти встал энергичный молодой мастеровой с доков. Ванников в то время работал на ремонте судов. В нашей партийной организации он состоял недолго – перешел в другую.

И вот встреча в Берлине. Через пятнадцать лет.

Обед у нас прошел в воспоминаниях. А вечером мы опять были вместе. Он, оказывается, остановился в том же самом доме на Гайсбергштрассе, где жил и я. Спать легли часов в двенадцать.

Поздно ночью меня разбудил сильный стук в дверь.

– Wer ist da?[101] – спросил я спросонья по-немецки.

– Открой, это я, Ванников.

Он был сильно возбужден.

– Я только что говорил с Москвой. Звонил жене. Только успела она мне сказать, что в Ленинграде убили секретаря, как связь с Москвой прервали. Вторично я соединиться не смог.

– Кого же убили? Сталина или Кирова?

Ванников сел на кровать.

– У тебя есть какие-нибудь возможности связаться с Москвой?

– Откуда же у меня эти возможности? Они такие же, как и у тебя?

– Пойдем разбудим Арутюнова, – предложил Ванников.

Арутюнов, один из директоров, прибывших в Берлин из Англии, был ошарашен сообщением, как и мы.

Стрелки на часах показывали уже около пяти часов утра. Примерно через час выйдут газеты. Можно будет хоть узнать, что случилось – кто убит?

В начале седьмого вышли из дома. Было еще темно. Прошли втроем в сторону Цоо[102].

По вот наконец первые газетчики. Они пронзительно кричат. На первой странице крупными буквами напечатано – в Ленинграде убит секретарь областного комитета партии Киров.

Мы остановились как вкопанные.

– Что еще пишет газета?

– Больше ничего нет.

– Не может быть! – буквально взревел Арутюнов.

– Может быть, на других страницах что-нибудь есть?

Мы сели на скамью в саду зоопарка, и я стал шарить глазами по листам газеты, но, кроме этого короткого сообщения, ничего не мог найти.

– Я пойду еще газет принесу, – сказал Арутюиоп. – Может быть, в других есть что-нибудь.

Зашли на вокзал Цоо. И я купил все вышедшие в то утро газеты. Но во всех было только лаконичное сообщение об убийстве и никаких комментариев.

– Что же случилось? – спрашивали мы друг друга. – Кто убил Кирова? У кого поднялась рука на любимца партии?

На этот вопрос мы не могли даже предположительно ответить. Нами овладела какая-то смутная тревога.

В Торговом представительстве в Берлине был установлен такой порядок: в воскресенье один из сотрудников назначался ответственным дежурным. Он должен был разрешать различные вопросы, не терпящие отлагательства, принимать необходимые меры по телеграммам или обращениям, поступающим в Торгпредство.

…Несмотря на сложную обстановку, многие сотрудники решили все же встретить Новый год празднично. Один из них, назначенный ответственным дежурным, приуныл. Он собирался в своей компании встречать Новый год, а тут совсем некстати его на первое января назначили дежурным. Он обратился ко мне:

– Я готов за вас два воскресенья отдежурить, только замените меня первого января. Ведь вы все равно, как мне сказали, не собираетесь встречать Новый год.

Моя семья находилась в Москве, а в Берлине среди работников Торгпредства знакомых у меня было немного. И поэтому предложение о дежурстве меня даже обрадовало. Я не только не собирался встречать Новый год, но даже не знал, как мне поступить. Лечь в постель еще до 12 часов – нарушать давнюю традицию, а встречать Новый год одному – еще более дико.

Рабочий день 31 декабря закончился раньше обычного.

Меня, как ответственного дежурного, предупредили, что в новогоднюю ночь не исключены нацистские провокации. Надо быть готовым к этому.

Вот и последний сотрудник ушел из Торгпредства. Огромное здание опустело. Внизу, у парадной входной двери остался один только сторож – старик немец с собакой-овчаркой.

Дежурный обычно располагался в комнате на третьем этаже, где хранились все торговые секреты. Вместе со мной дежурными были оставлены инженер Горбунков и один из сотрудников Торгпредства.

В то время я брал уроки немецкого языка, и учительница усиленно рекомендовала мне читать немецких классиков. На дежурство я взял с собой томик Шиллера, решил в оригинале прочитать его «Разбойников».

Часов в десять вечера ко мне обратился Горбунков:

– Вы не возражаете, если я прилягу, вчерашнюю ночь я плохо спал. Что-то ко сну клонит.

– Ложитесь, я буду читать.

Горбунков снял туфли, вытянулся на диване, и через несколько минут я уже слышал его легкий, спокойный храп.

В соседней комнате находился третий дежурный, до меня доносилось его тихое, вполголоса, пение:

Читать я устал, отложил книгу и зашел к нему.

– Чего это вы о Трансваале запели?

– Как только вспомню об отце, так и начинаю петь эту песню, – отрываясь от бумаг, ответил он.

– Но какая же связь между вашим отцом и Трансваалем? Откуда у вас отец родом-то?

– Мы-то нижегородские. И отец, и я из Нижнего. Отец-то у меня в молодости воевал с англичанами, когда буры поднялись против них. Бросил все хозяйство и уехал тогда в Африку. Крюгер медаль ему дал, после войны-то и пенсию они ему установили. Вплоть до самой смерти он ее получал, до 1926 года.

На меня смотрели восторженные глаза рассказчика. Он гордился своим отцом и, заканчивая рассказ, глубоко вздохнул:

– Ну, а мне вот бумагами приходится заниматься. У меня со слухом осложнение – почти ничего не слышу.

Я вышел из комнаты и снова стал читать «Разбойников».

Было тихо. И вдруг задребезжал звонок сигнализации и замигали красные лампочки. Тревога!

«Ну, кажется, начинается», – мелькнула мысль. Я вскочил, опустил перед дверью железные жалюзи и бросился будить Горбункова. Он спросонья ничего не мог понять, но, увидев мигающие красные лампочки, сообразил и стал быстро надевать туфли.

Я поднял трубку телефона, ведущего к сторожу у дверей.

Знакомый голос спокойно спросил:

– Was wunschen Sie?[103]

– Вероятно, где-то лезут: сигнализация пришла в действие.