Морелл, выспренная самоуверенность которого переходит в невыносимый ужас, когда он слышит, что дает за Кандиду Юджин, уже не в силах скрывать свое отчаяние. Юджин, в страшном напряжении, застыл недвижимый.

МОРЕЛЛ (задыхаясь, с мольбой, голосом, который рвется из глубины его отчаяния). Кандида!

МАРЧБЭНКС (в сторону, вспыхивая презрением). Трус!

КАНДИДА (многозначительно). Я отдам себя слабейшему из вас двоих.

Юджин сразу угадывает, что она хочет сказать, лицо его белеет, как сталь в горниле.

МОРЕЛЛ (опускает голову, застывая в оцепенении). Я принимаю твой приговор, Кандида.

КАНДИДА. Вы меня поняли, Юджин?

МАРЧБЭНКС. О, я чувствую, что обречен! Ему это было бы не по силам.

МОРЕЛЛ (недоверчиво, поднимая голову, с тупым видом). Так ты говорила обо мне, Кандида?

КАНДИДА (чуть-чуть улыбаясь). Давайте сядем и поговорим спокойно, как трое хороших друзей. (Мореллу.) Сядь, милый.

Морелл, растерянный, придвигает от камина детский стульчик.

Дайте-ка мне то кресло, Юджин! (Она показывает на кресло.)

Он молча приносит кресло, преисполненный какого-то холодного мужества, ставит его около Морелла, чуть-чуть позади. Она салится. Он идет к стулу для посетителей и садится на него, все такой же спокойный и непроницаемый. Когда все уселись, она начинает говорить, и от ее ровного, трезвого, мягкого голоса исходит очарование спокойствия.

Вы помните, что вы мне рассказывали о себе, Юджин? Как никто не заботился о вас, с тех пор как умерла ваша старушка няня, как ваши умные, фешенебельные сестры и преуспевающие братья были любимцами ваших родителей, каким несчастным чувствовали вы себя в Итоне, как ваш отец лишил вас средств, чтобы добиться вашего возвращения в Оксфорд, как вам приходилось жить без утешения, без радости, без всякого прибежища, всегда одиноким, нелюбимым, непонятым, бедненький?

МАРЧБЭНКС (уверенный в благородстве выпавшего ему жребия). У меня были мои книги. У меня была природа. И, наконец, я встретил вас.

КАНДИДА. Ну, не стоит сейчас говорить об этом. Теперь я хочу, чтобы вы посмотрели на этого другого мальчика – на моего мальчика, избалованного с колыбели. Мы два раза в месяц ездим навещать его родителей. Вам бы не мешало как-нибудь поехать с нами, Юджин, и полюбоваться на фотографии этого героя семьи. Джемс-бэби – самый замечательный из всех бэби! Джемс, получающий свою первую школьную награду в зрелом возрасте восьми лет! Джемс в величии своих одиннадцати лет! Джемс в своей первой сюртучной паре! Джемс во всевозможных славных обстоятельствах своей жизни! Вы знаете, какой он сильный, – я надеюсь, он не наставил вам синяков? – какой он умный, какой удачливый! (С возрастающей серьезностью.) Спросите мать Джемса и его трех сестер, чего им стоило избавить Джемса от труда заниматься чем бы то ни было, кроме того, чтобы быть сильным, умным и счастливым! Спросите меня, чего это стоит – быть Джемсу матерью, тремя его сестрами, и женой, и матерью его детей – всем сразу! Спросите Просси и Марию, сколько хлопот в доме, даже когда у нас нет гостей, которые помогают крошить лук. Спросите лавочников, которые не прочь испортить Джемсу настроение и его прекрасные проповеди, кто их выставляет вон? Когда нужно отдать деньги – отдает он, а когда нужно в них отказать – отказываю я. Я создала для него крепость покоя, снисхождения, любви и вечно стою на часах, оберегая его от мелких будничных забот. Я сделала его здесь хозяином, а он даже и не знает этого и минуту тому назад не мог сказать вам, как это случилось. (С нежной иронией.) А когда ему пришло в голову, что я могу уйти от него с вами, единственная его мысль была: что станется со мной? И чтобы я осталась, он предложил мне (наклоняется и ласково гладит Морелла по голове при каждой фразе) свою силу для моей защиты, свои способности для моего существования, свое положение для моего достоинства, свое… (Запинаясь.) Ах, я спутала все твои прекрасные фразы и разрушила их ритм, правда, милый? (Она нежно прижимается щекой к его щеке.)

МОРЕЛЛ (потрясенный, опускается на колени около кресла Кандиды и обнимает ее с юношеским порывом). Все это правда. Каждое слово. То, что я есть, – это ты сделала из меня трудами рук своих и любовью твоего сердца. Ты – моя жена, моя мать и мои сестры. Ты для меня соединение всех забот любви.

КАНДИДА (в его объятиях, улыбаясь, Юджину). А могу я для вас быть матерью и сестрами, Юджин?

МАРЧБЭНКС (вскакивая, с яростным жестом отвращения). Нет! Никогда! Прочь, прочь отсюда! Ночь, поглоти меня!

КАНДИДА (быстро поднимается и удерживает его). Но куда же вы сейчас пойдете, Юджин?

МАРЧБЭНКС (чувствуется, что теперь это уже говорит мужчина, а не мальчик). Я знаю свой час, – и он пробил. Я не могу медлить с тем, что мне суждено свершить.

МОРЕЛЛ (встревоженный, поднимается с колен). Кандида, как бы он чего-нибудь не выкинул!

КАНДИДА (спокойно, улыбаясь Юджину). Бояться нечего! Он научился жить без счастья.

МАРЧБЭНКС. Я больше не хочу счастья. Жизнь благороднее этого. Священник Джемс! Я отдаю вам свое счастье обеими руками, – я люблю вас, потому что вы сумели наполнить сердце женщины, которую я любил. Прощайте! (Направляется к двери.)

КАНДИДА. Еще одно, последнее слово. (Он останавливается, не оборачиваясь. Она подходит к нему.) Сколько вам лет, Юджин?

МАРЧБЭНКС. Я сейчас стар, как мир. Сегодня утром мне было восемнадцать.

КАНДИДА. Восемнадцать! Можете вы сочинить для меня маленький стишок из двух фраз, которые я вам сейчас скажу? И пообещайте мне повторять их про себя всякий раз, когда вы будете вспоминать обо мне.

МАРЧБЭНКС (не двигаясь). Хорошо.

КАНДИДА. Когда мне будет тридцать – ей будет сорок пять. Когда мне будет шестьдесят – ей будет семьдесят пять.

МАРЧБЭНКС (поворачиваясь к ней). Через сто лет нам будет поровну. Но у меня в сердце есть тайна получше этой. А теперь пустите. Ночь заждалась меня.

КАНДИДА. Прощайте. (Она берет его лицо обеими руками и, когда он, угадав ее намерение, преклоняет колена, целует его в лоб; затем он исчезает, скрываясь в темноте. Она поворачивается к Мореллу, протягивая ему руки.) Ах, Джемс!

Они обнимаются, но они не знают тайны, которую унес с собой поэт.

Цезарь и Клеопатра

История

Перевод М.П. Богословской, С.П. Боброва

Пролог

Врата храма бога Ра в Мемфисе. Глубокий сумрак. Величественное существо с головой сокола, излучающее таинственный свет, выступает из мрака в глубине храма. Бог с величайшим презрением окидывает взором современную аудиторию и после некоторой паузы обращается к ней со следующими словами:

– Молчание! Умолкните и слушайте меня вы, чопорные маленькие островитяне! Внемлите мне вы, мужчины, что носите на груди своей белый папирус, на котором не начертано ничего (дабы изобличить младенческую невинность мозгов ваших). Слушайте меня вы, женщины, облекающиеся в соблазнительные одежды, вы, скрывающие мысли свои от мужчин, дабы они верили, что вы считаете их сильными и могущественными повелителями, тогда как на самом деле в сердце своем вы знаете, что они неразумные дети. Смотрите на мою соколиную голову, смотрите и знайте: я – Ра, который некогда был могущественным богом в Египте. Вы не можете пасть передо мною на колени, распростершись ниц, ибо вы стиснуты в тесные ряды и лишены свободы движения и не видите дальше спины сидящего впереди вас; а к тому же ни один из вас не осмелится признать сие достойным и подобающим, пока не увидит, что и все остальные делают то же, – откуда и происходит, что в решительные минуты вы пребываете в бездействии, хотя каждый из вас говорит своему ближнему, что необходимо что-то сделать. Я не требую от вас преклонения, я требую лишь тишины. Пусть мужчины ваши не говорят, а женщины пусть не кашляют, ибо я желаю перенести вас далеко в глубь времен, за две тысячи лет, за могилы шестидесяти поколений. Вы, жалкие последыши, не мните себя первыми. Другие глупцы видели до вас, как солнце всходило и закатывалось, а месяц менял лицо свое и час свой. Чем были они, тем вы стали ныне, но далеко вам до их величия; пирамиды, воздвигнутые моим народом, стоят и по сей день, а эти кучи праха, что вы зовете империями, где в рабстве влачите вы дни свои, рассыпаются по ветру, хотя вы и заваливаете их телами сынов ваших, дабы скопилось побольше праха.