Уже слыша вой полицейской сирены, злоумышленники наскоро вывели на памятнике пульверизатором оскорбительное, хотя, к великому счастью, и не матерное слово и, выкинув в кусты брызгалку с краской, позорно скрылись.

Рассказов об этом ходило много и предположения были разные.

Инициаторы бесчинств и налетов удивили горожан по-настоящему. Фантазия у налетчиков работала хорошо, что и дало повод смиренным романовцам утверждать: это дело рук приезжих, никто из местных до такого просто бы не допер!

Вслед за банкоматами, мангалами и памятником последовала вздорная, но в чем-то и поучительная война вывесок.

По ночам старые вывески стали заменяться новыми. Причем не чувствовалось в этих действиях безобразного панковского влияния! Наоборот. Веяло неизбывным, до боли знакомым: разбойной удалью Стеньки, радищевским негодованием, окропляло пушкинскими колкостями и благородным гневом князя Кропоткина, обдавало душком милых сердцу анархистских песенок!

Охальных вывесок тоже не было, может, поэтому их и не торопились снимать. Но оскорбительные, конечно, были.

К примеру, над входом в одну из городских оппозиционных газет вместо привычного «Романовская правда» — целые сутки сверкало розовато-бурое «Лакейские побрехушки».

А вот на здании администрации новые вывески продержались всего два-три часа. Там злоумышленники на хороших, тонкой работы медных досках вывесили сразу две таблицы: «Контора герр бургомистра» и «Романовское представительство абвера».

Конечно, такие вывески долго продержаться не могли.

Особенно после того, как на здании полиции появилась вывеска «Охранка-02», на резиденции мэра злобно шипящее, но и чарующее слово «Вольфшанце», а на неприметном окраинном здании с веселым и буйным садом, раньше обходившемся без всякой вывески, — «База Гуантанамо».

Очень странными показались местным жителям и выходки в центральном парке.

А ведь парк города Романова великолепен и необычен был!

Над входом в него много лет уже красовалась вывеска:

И уж ее-то не злоумышленники гвоздями приколотили! Во всех вики— и лит-педиях этот романовский нонсенс был заботливо отмечен.

Саму вывеску правонарушители не тронули, но всем пионерам на лбах написали «Слава им!». А одной из красивейших парковых пионерок змейкой по груди пустили надпись: «Жирик стух! Хочу путиненочка!».

Это навело на мысль: в парке бесчинствуют коммунисты-обновленцы под управлением бывшего дирижера Мариинского оперного театра Семена Бабалыхи.

Но быстро выяснилось: в ночь бесчинств этого дирижопера в городе не было: отдыхал маэстро в Баденвейлере, а обновленная коммунистическая организация на конец сентября 201… года насчитывала всего двух членов. В нее входили сам Бабалыха и упомянутый выше ставосьмилетний романовский старожил Исай Икарович Пеньков.

Однако старожил божился и клялся, что ни во времена Гражданской войны, ни во времена теперешние ни на каких памятниках ничего не писал.

— Доносы, случалось, пописывал. Не совру! — смело рубил ладонью воздух и призвякивал медалями не подлежащий суду из-за умопомрачительного возраста Пеньков. — Но чтоб на груди? Про путиненочка!?

Легкое и доступное объяснение пришлось, скрежеща зубами, откинуть.

А тут как раз произошло нечто социально противоположное: нескольким парковым пионерам пришпандорили на плечи настоящие царские эполеты. Эполеты невозможно было отодрать, и они целую неделю красовались на плечах беспровинных изваяний.

Еще одной пионерке, стоявшей как раз напротив той, что желала «путиненочка», вложили в руки — словно бы исключительно для этого случая сработанные — деревянный скипетр и тяжкую, каменную «державу».

Здесь в сознании некоторых жителей города произошел еще один, и теперь, кажется, коренной поворот: возрождение российской монархии начнется отсель, из города Романова!

Немедленно была послана приветственная телеграмма Никите Михалкову. Стали думать и гадать, как Никиту Сергеевича похлебосольней встретить, что отвечать на его умные, полностью разъясняющие суть современного монархизма речи, как вдруг — новое событие.

Тепловой аэростат!

Он-то и стал венцом шестидневной войны добрых романовцев и неизвестных правонарушителей.

Тепловой аэростат — и опять-таки в ночь глухую, когда не спится только лошадям и овцам, — пристегнули тросом к радиобашне. А внизу, у радиобашни, посадили на цепь двух хорошо известных городу собак: Рекса и Рексону.

Промеж себя Рекс и Рексона вели себя вполне сносно, а вот зевак и полисменов, пытавшихся приблизиться к башне, готовы были порвать на куски. Длинные цепи с кольцами, продетые в десятиметровые, протянутые по земле проволоки, собакам в этом сильно помогали.

Кобель Рекс приобрел популярность тем, что принадлежал городскому голове. Рекс был тупо свиреп, страшно кусач и только месяц назад загрыз в парке двух милых белочек и одну приблудившуюся кошку.

Конечно, ротвейлера Рекса можно было усыпить, а цепь обрезать. И тогда — лети тепловой аэростат на все четыре стороны! И тогда — раздражай своим нелепым видом хоть древний Ярославль, хоть тихий Рыбинск, хоть близлежащее Пшеничище!

Но в том-то и беда, что городской голова в сопровождении двух высших романовских чиновниц в эти серовато-призрачные волжские деньки пребывал на встрече в верхах, с последующим двухнедельным практическим семинаром, ежегодно проводимым в Республике Кипр (в турецкой его части).

А без хозяина усыплять Рекса было попросту опасно.

То же касалось и кавказской сучки Рексоны. Но тут дело обстояло куда серьезней!

Пустолайка Рексона принадлежала жене местного начальника полиции, и жена эта отнюдь не отдыхала, а находилась с докладом в Москве. И, конечно, вернувшись, не стала бы разбираться, кто украл, кто дал приказ усыпить, кто конкретно усыплял — пусть даже на короткое время — ее любимицу, резвушку Рексону…

Из-за всего этого тепловой аэростат провисел на тросе над городом ровно три дня, прежде чем команда местного МЧС — начальник которого не боялся ни бога, ни черта, ни даже жены главного городского полицейского — пересилила нерешительность городских властей.

Время, однако, было упущено. Аэростат свое дело сделал: он поселил в сердцах добрых романовцев сумятицу и соблазн.

С аэростата глядело на горожан всего несколько слов и цифр.

Но при этом и цифры, и слова не краской по фанере были выведены!

Цифры состояли из палок сырокопченой колбасы, а слова — из крупных и толстых полукружий колбасы полукопченой, краковской.

Сильней всего раздосадовала романовцев сырокопченка.

Мало того, что дорогим деликатесом, на огромном фанерном листе, пришпандоренном к аэростатовской корзине, были выложены четыре даты:

Мало! Была выложена и пятая дата. Тоже, возможно, роковая. Каждый из смотревших вверх старался ее как можно скорей забыть. Но вряд ли мог! Дата была близкой, слишком близкой, набором цифр она явно перекликалась с четырьмя предыдущими, наводила на исторические воспоминания, и — что хуже — грубо и непристойно влекла к футуристическим прогнозам.

Еще неприятней было то, что под цифрами, под твердокаменной, но честной и прямой сырокопченкой, было кругами и полукружиями коварной краковки выложено: «Ты уже отдал Россию за евроколбасу?»

К аэростату, к дармовой колбасе, стаями летели птицы.

И тогда — при птичьем приближении — в корзине аэростата включалась мощная пароходная сирена.

Пернатые поворачивали назад. Возмущенно крича, разлетались они по своим гнездам, по неотложным птичьим делам или просто в разные стороны…

Дурацкая выходка с аэростатом вдруг пустила мысли романовцев по новому руслу: а не затеял ли все это известный своей любовью к резким нарушениям норм человеческого общежития и другим неровностям поведения доктор физико-математических наук господин Усынин? Трифон Петрович — человек умный, человек продвинутый, но в последнее время сильно истомившийся в облаках романовской грусти — вполне мог на такое решиться.