Этот манифест, хорошо написанный, аргументированный и, по словам Жана Геенно, «достойный восхищения», трагически иллюстрирует наивность интеллигентов-антифашистов перед лицом событий.
7 марта 1936 года французское правительство должно было сказать «да» или «нет», действовать или смириться: все прочее было words, words, words[77]. «Возвращение Германии в Лигу Наций» — не более чем пустословие. Ум работал вхолостую, с единственной неосознанной целью — замаскировать отречение. В большинстве министерских канцелярий за пределами Франции понимали значение события. Насколько я помню, польское правительство сообщило, что готово ввести свои войска в Германию, если наши войдут в Рейнскую область. Левые интеллигенты не понимали или не хотели понимать. Достаточно перечитать статью Жана Геенно в «Марианне» от 13 марта: «Когда прошла минута первой тревоги, страна снова обрела свою мудрость… Благодаря такому заявлению [Комитета бдительности] из самой этой тревоги, из этих безумств [Гитлера], из этих насильственных действий может наконец родиться мир, истинный мир, „Европа“, если Франция найдет наконец людей, способных говорить действительно от ее имени, если Франция этого захочет». Франция без сопротивления потеряла единственную гарантию мира, за которую заплатили своей жизнью 1 300 000 ее детей; а интеллектуалы восхваляли народ, через неделю после «тревоги» снова обретший свою «мудрость».
Пожалуй, стоит процитировать Леона Блюма, чье мужество и моральную высоту я не отрицаю, но чье ослепление скрывают его биографы или, вернее, агиографы. Вот что он писал в газете «Попюлер» («Populaire») от 7 апреля: «Буквальный текст Локарнского договора не оставляет места сомнениям. Военная оккупация Рейнской области прямо уподобляется там неспровоцированной агрессии и захвату национальной территории. Таким образом, французское правительство имело бы полное право отнестись к переходу Рейна рейхсвером как к очевидному насильственному действию, военной акции и даже, повторяю, захвату территории. Оно этого не сделало. Не думаю, что оно хоть на миг склонялось к этой мысли[78], и мне неизвестно, чтобы хоть одна политическая партия, хоть один орган, ответственный за общественное мнение, упрекнули его за то, что оно этого не сделало. Вместо того чтобы вернуть паспорта германскому послу, объявить мобилизацию, потребовать от держав-гарантов немедленного исполнения бесспорных военных обязательств, оно обратилось в Лигу Наций. Ни французское правительство, ни французское общественное мнение не колебались между прямым урегулированием силой оружия и процедурой мирного урегулирования при деятельном международном посредничестве. Безусловно, это знак времени. Это доказательство огромных перемен, в которых социализм сыграл свою роль, чем он гордится». Осознал ли когда-нибудь Леон Блюм свои заблуждения, ошибки, совершенные государственным деятелем, который приносит в жертву своим иллюзиям интересы и даже безопасность страны, который путает отречение со знаком нового мира? Оказавшись в тюрьме после поражения, он в 1941 году сделал полупризнание: «Будучи миролюбивой по существу, Франция хотела верить в возможность „мирного сосуществования“ между демократиями Европы и возникшей воинственной автократией. Ради этой возможности она приносила все большие жертвы, единственным результатом которых стали ослабление ее престижа в мире, подрыв единства внутри страны и, как следствие этого, рост опасности».
Среди тех, кто якобы немедленно понял значение 7 марта 1936 года, называли, как я не раз слышал, Шарля Морраса и «Аксьон франсез» 103а; чтение номеров, вышедших непосредственно после ввода немецких войск в Рейнскую область, доказывает противоположное. Газета продолжала протестовать против применения санкций к Италии и против ратификации франко-советского договора 104. Так, в номере от 8-го числа мы находим призыв к французам под заголовком «Пойдете ли вы против истины?»: «Речь идет о том, чтобы выступить против союзной Италии, вмешавшись в дело, которое нас не касается. Речь идет о том, чтобы утолить жажду мести масонских лож ненавистному для них фашизму, послужить интересам Англии и повиноваться Советам, которым нужна эта война для разжигания мировой революции. Ради этого коммунисты, социалисты и радикалы согласны, чтобы Франция подверглась любому риску… Они только что проголосовали за франко-советский договор, ставящий мир в зависимость от московских интересов и ссор. Восьми дней оказалось достаточно, чтобы мы увидели первый и тяжкий результат: Гитлер разорвал в клочки Локарнский договор вместе с последними статьями Версальского договора, Рейнская область ремилитаризована, и немецкие войска стоят на наших границах».
И «Аксьон франсез», и левые газеты «защищали дело мира»: первая — от санкций по отношению к Италии, за которые проголосовала Лига Наций, последние — от возможного военного ответа на нарушение Локарнского договора. Читая газетную полемику, восстанавливаешь в памяти атмосферу тех проклятых лет. Лондонское правительство, под давлением общественного мнения, впервые принимает всерьез доктрину коллективной безопасности и собирается применить ее против Италии, ввязавшейся в колониальное предприятие в тот момент, когда колониальная эра близится к концу и растет германское могущество. Франция не поддерживает Лондон. Когда Гитлер разрывает Локарнский договор, добровольно подписанный рейхом, и одним ударом разрушает европейское равновесие, британцы платят французам той же монетой: на ремилитаризацию Рейнской области они не отвечают ни военными мерами, ни экономическими санкциями. Они объявляют о своей незаинтересованности во французских альянсах в Центральной и Восточной Европе, а три года спустя вступают в войну, чтобы прийти на помощь Польше, которую после 7 марта 1936 года западные демократии уже не могут защищать. Британская дипломатия заслуживает не большего снисхождения, чем французская.
В номере «Аксьон франсез» за 9 марта один фрагмент статьи Морраса выглядит как побуждение к действию: «На протяжении двух недель Бенвиль 105, а вслед за ним „Аксьон франсез“ разъясняли республиканскому правительству, что рано или поздно наступит минута, когда все наиболее явные нарушения договоров и узурпаторские действия, совершаемые Германией, заставят наконец сказать „нет“. Эта минута наступила; мы находимся перед тяжелой неизбежностью». Следует напоминание предшествующих «ошибок и преступлений», в частности, оставления Майнца, и вот первый вывод: «Эта неизбежность тяжела, она угрожает стать крайне тяжелой, ибо обязанности возросли, а средства для их выполнения сократились и стало трудно отвечать достаточно действенными мерами на дерзкие выпады вчерашних побежденных против бывшего победителя». Моррас, так же как министры, не догадывается, что Гитлер блефует и что его войска отступили бы перед французскими войсками. Остальная часть статьи отрицает возможность объединения французов перед лицом опасности: «…Раз правительство призывает к политической жертве французов, которые не принимали участия в его кровавых ошибках и безумствах, пусть оно покажет пример, принеся себя в жертву первым и исполнив таким образом свой долг. Пусть оно уйдет… Долой Сарро! Долой Фландена! Долой Бонкура! Долой всех гнусных синонимов Шотана и Зея 106, паразитов, кишащих на теле Франции».
Десятого марта Моррас выражается еще яснее. Он начинает так: «И прежде всего — никакой войны. Прежде всего — мы не хотим войны. То, что приходится говорить это, писать и особенно публиковать, — грустно и тяжело».
Затем идет несколько строк о том, что могло и должно было бы произойти: «В субботу после полудня, при первом же известии о принятых Гитлером решениях, стабильное и сплоченное национальное правительство не оказалось бы в затруднении. Ибо у этого правительства были бы войска. У него были бы боевая техника и боеприпасы. Опираясь на свое право, на пакты и договоры, такое правительство заняло бы в оставленный ему событиями краткий срок все крепости Рейнской области, которые еще не захватили марширующие гусиным шагом дивизии…» Затем Моррас задает себе вопрос, почему же правительство не действовало, и заключает: «При том положении, до которого мы дошли за последние двое суток, есть только один возможный совет, и — увы, увы, трижды увы — это совет, который приходится давать публично правительству республики: прежде всего, никакой войны!.. Затем, необходимо вооружаться. Вооружаться, вооружаться и еще раз вооружаться». С этого момента Шарль Моррас занял позицию против «милитаристов» или «сопротивленцев» гитлеризму, потому что предвидел поражение Франции. В этом отношении он, конечно, не ошибался.