Невозможно отгораживаться от мира вечно. Судьба планеты волновала меня, и как бы ни разворачивались события, я хотел принимать в них активное участие. Нескончаемые празднования наскучили, от них так и веяло пороком, это был пир во время чумы. Люди обманывали себя, поддаваясь ложному ощущению безопасности, потакая собственным слабостям и принимая желаемое за действительное. Я не верил ни секунды, что кто-то из них спасется.

Я внимательно следил за погодой; стояли ясные и теплые дни. Но тепла было все же недостаточно. Я заметил, что температура резко падает после заката и становится ощутимо холоднее. То был верный знак. Когда я говорил об этом, меня убеждали, что сейчас просто такой сезон. Ведь у солнца должно быть много силы. Я стал замечать и другие признаки изменения климата. Растения в тропических садах начали хиреть. Я спросил у служащего, отчего. Он с подозрением посмотрел на меня и пробормотал что-то уклончивое; когда же я стал настаивать, он сказал, что его ждет главный садовник, и убежал. Я заговорил о прохладных вечерах с местными жителями, увидев, как странно они одеты, когда выходят на улицу. Очевидно, они не привыкли даже к такой умеренно пониженной температуре, у них просто не было подходящей одежды. Они тоже отвечали уклончиво и с тревогой поглядывали на меня. В свете новых законов, они, наверное, приняли меня за провокатора.

Мой знакомый, занимающий пост в правительстве, остановился в городе на дозаправку самолета. Я связался с ним, хотел расспросить, что где происходит. На контакт он не шел. Мне было ясно по какой причине, и я не стал на него давить. Он не мог знать наверняка, на чьей я стороне. Ошибок не прощали. От всех и каждого требовалась полнейшая безоговорочная преданность. Неосторожная фраза могла погубить любого. Он все же согласился, хотя и неохотно, взять меня в свой самолет, но доставить готов был только до одного из островов архипелага. По карте я посмотрел, что остров, где обитают индри, совсем недалеко, и я пообещал себе краткий визит к лемурам, прежде чем направиться к театру военных действий.

Я пошел сообщить о своих планах девушке. Стоя на перекрестке, я вынужден был пережидать, пока пройдет очередная процессия. Она была во главе шествия, стояла рядом с водителем в большой открытой машине, украшенной пармскими фиалками. Меня она не заметила, ей было не до этого. Волосы ее бледным огнем горели на солнце, она улыбалась и кидала фиалки в толпу. Трудно было узнать в ней ту девушку, что я привез сюда. Когда я потом вошел в ее комнату, на ней было все то же платье цвета пармских фиалок; нежный цвет очень шел к ее хрупкой фигурке, выглядела она чрезвычайно привлекательно. Сияющие волосы усеяны пармскими фиалками, несколько прядей слегка подкрашены в тот же цвет — в этой фантазии таилось особое очарование.

Я преподнес ей коробочку, попросив открыть ее позже, когда я уйду. В ней был браслет, которым она так восхищалась, и банковский чек. «А еще у меня есть для тебя хорошие новости. Я пришел попрощаться. — Она как будто смутилась и переспросила, что это значит. — Я уезжаю сегодня вечером. Улетаю на самолете. Ты разве не довольна? — Она молча уставилась на меня, а я продолжал: — Ты же всегда хотела избавиться от меня. Должна радоваться, что я наконец уезжаю». После паузы она произнесла холодным, полным укоризны голосом: «Что ты хочешь услышать? — Такой реакции я не ожидал. — И что ты за человек такой? — не отводя от меня холодного взгляда, внезапно спросила она таким тоном, который, видимо, считала уничижительным. — Может быть, теперь ты поймешь, почему я никогда тебе не доверяла. Я всегда знала, что ты снова предашь меня… бросишь, как ты не раз уже делал». — «Какая жестокая несправедливость! — возражал я, — Как ты можешь винить меня, когда сама сказала, чтоб я уходил, ты мне дала ясно понять, что у тебя нет для меня времени — с тех пор как мы здесь, я тебя почти не вижу». — «О…!» — с отвращением воскликнула она, повернулась спиной и отошла от меня на несколько шагов.

Пышная юбка шевельнулась, от фиалок шло шелковистое мерцание, похожее на лунный свет, густые светлые волосы покачивались, сверкая фиолетовыми прядями. Я подошел к ней, дотронулся кончиками пальцев до волос и почувствовал, что они полны жизни. От гладкой ароматной кожи исходило мягкое атласное сияние, на тонком запястье — браслет из фиалок. Я обнял ее и поцеловал в шею. Ее тело мгновенно напряглось, она извернулась и высвободилась. «Не прикасайся ко мне! Как у тебя еще наглости хватает… — Казалось, она вот-вот заплачет. — Ну и чего ты ждешь? Отчего не уходишь? Но теперь уж больше не возвращайся. Ни видеть, ни слышать тебя не желаю!» Она сорвала подаренные мною часы и кольцо и с силой бросила в мою сторону; потом подняла руки, пытаясь расстегнуть ожерелье сзади, в изгибе ее легкого тела было столько женской сладострастности, которой на самом деле в ней не было. Я с трудом сдержался, чтобы снова не обнять ее, но вместо этого попросил ее успокоиться. «Ну, зачем так злиться? Давай расстанемся по-хорошему. Ты же знаешь, какие чувства я испытывал к тебе все это время. Я повсюду искал тебя, силой привез сюда. Но ты так часто повторяла, что ненавидишь меня, что не хочешь иметь со мной ничего общего, что мне в конце концов пришлось поверить». Однако это была лишь полуправда, и мне это было известно. Я осторожно взял ее за руку. Рука была напряженной, неотзывчивой, но она все же не отдернула ее, позволила дотронуться до себя, не сводя с меня серьезных, невинных, чуть подведенных глаз, в которых читались сомнение, осуждение… Одной рукой она по-прежнему пыталась расстегнуть ожерелье; блестящие волосы, аромат фиалок так близко от меня. Потом мрачно сказала: «А если бы я всего этого не говорила, ты бы со мной остался?»

Сейчас надо было отвечать предельно честно, но я не был уверен, смогу ли, и в итоге единственными нелживыми словами оказались: «Не знаю».

Она вдруг рассвирепела, вырвала руку, а другой порвала ожерелье, и бусины разлетелись по комнате. «Как можно быть таким бессердечным — и гордиться этим! Любому на твоем месте было бы стыдно… а ты… ты даже не делаешь вида, что у тебя есть какие-то чувства… это так ужасно и отвратительно… да ты просто недочеловек!» Мне было жаль, я не хотел ее обидеть; и по-своему мне было понятно ее возмущение. Мне нечего было сказать, а мое молчание еще больше ее распаляло. «Все, довольно! Иди! Уходи!» Она внезапно обернулась ко мне и неожиданно толкнула с такой силой, что я отшатнулся и, больно ударившись локтем о дверь, спросил раздраженно: «А чего ты так спешишь меня вытолкать? Ждешь кого-то? Владельца кабриолета, в котором ты разъезжаешь?» — «Как же я тебя презираю и ненавижу!» Она снова толкнула меня. «Убирайся, вон! Уходи!» Она набрала воздуха и стала колотить меня в грудь кулачками. Утомившись, внезапно остановилась и, свесив голову, прислонилась к стене. Наконец, яркая прядь упала, скрыв лицо, и я успел заметить, что оно покрылось пятнами. Последовала краткая пауза, и я почувствовал легкий озноб, прообраз того, что потом станет чувством пустоты, потери… того, во что превратится моя жизнь без нее.

Чтобы отогнать неприятное ощущение, надо было действовать. Я взялся за дверную ручку и сказал: «Хорошо. Я ухожу», отчасти надеясь, что в последнюю минуту она задержит меня. Она не шелохнулась, не проронила ни слова, не подала знака. Только когда я открыл дверь, из ее горла вырвался странный звук: всхлипывание, вздох, кашель, я так и не понял. Я вышел в коридор и быстро пошел мимо закрытых дверей к себе в номер.

У меня еще оставалось немного времени. Я заказал бутылку виски и стал пить. Я ощущал неуверенность и какую-то раздвоенность. Сумку я уже собрал и отнес вниз. Через несколько минут надо спускаться… если только я не передумаю… и не останусь… Я вспомнил, что так и не попрощался, стал думать, не вернуться ли, но никак не мог решиться. Пора было идти, а я все раздумывал.

Ее дверь находилась у меня на пути. Я притормозил на секунду и — поспешил к лифту. Конечно, нужно ехать. Только безумец мог упустить этот, будто по волшебству возникший шанс выбраться отсюда. Другой возможности не предвиделось.