<На меня находила мысль³³ о томъ, что когда я вырасту большой, я сдѣлаю такъ, что все будетъ вездѣ всегда такъ, какъ у насъ было съ ней, когда она укладывала меня, а что ни сахарницы, ни

Ѳ

оки съ мальчикомъ никогда нигдѣ не будетъ. Я сдѣлаю такъ, что этого не будетъ и всѣмъ будетъ всегда хорошо.>

* № 3.

<За что они его били? Зачѣмъ они меня мучаютъ? Я бы убилъ ихъ. Нѣтъ, если бы я былъ Богъ, я бы не сдѣлалъ ихъ. Зачѣмъ они его мучали? И я былъ несчастенъ и засыпалъ несчастнымъ.>

* № 4.

<Нѣтъ экономки, нѣтъ

Ѳ

оки, нѣтъ мучителей. И не можетъ быть, а есть только няня, тетя, Христось, я и любовь. Я закрывался плотнѣе и видѣлъ, чувствовалъ одну любовь, и власть любви, которая должна была уничтожить все зло въ мірѣ. Я говорилъ себѣ — теперь я маленькой, я не могу. Но дай я выросту. Этого ничего злого уже не будетъ. Я сдѣлаю такъ. Потомъ это находило на меня въ гимназіи съ Васей Жуковымъ. Потомъ когда я женился. Но сдѣлалось совсѣмъ послѣ женитьбы и вотъ какъ.>

№ 5.

<Это была пустыня, черезъ которую я проходилъ, пустыня наслажденій плотскихъ, отупѣнія душевнаго и мертвенности. — И вступленіе въ эту пустыню и выходъ изъ нея сопровождались одинаково борьбой и страданіями. 14 лѣтъ это были борьба и страданія смерти, 35 лѣтъ это были борьба и страданія родовъ. 14 лѣтъ, когда я узналъ порокъ тѣлеснаго наслажденія, и³⁴ ужаснулся ему. Все существо мое стремилось³⁵ къ нему и все же существо, казалось, противилось ему.>

* № 6.

Съ этого дня началось мое сумашествіе постоянное. Я называю его постояннымъ потому, что хотя и бывали періоды здороваго состоянія, я въ здоровомъ состояніи чувствовалъ страданіе. Я вернулся домой счастливый и веселый, <но во время моего отсутствія пріѣхалъ къ намъ шуринъ съ женою. Я вошелъ въ переднюю и первое, что услыхалъ — это громкій голосъ жены>. Со мной отъ самой церкви шло трое нищихъ: одна старушка, давно странствующая. Она по дорогѣ попала въ церковь. Солдатъ старикъ николаевскій и мальчикъ сирота. Я ихъ всѣхъ пригласилъ къ себѣ, чтобы вопервыхъ накормить, а потомъ одѣть и оставить даже у себя, если они захотятъ.³⁶ Я пришелъ въ переднюю. Нищіе мои остановились у двери, снявъ шапк[и]. Мнѣ самому въ первую минуту показалось, что это такъ надо. Но я вспомнилъ Е[вангеліе], то, что мы братья, и я преодолѣлъ ложный стыдъ, который удерживалъ меня, и ввелъ ихъ въ переднюю.

— Войдите, войдите, сейчасъ, — говорилъ я, еще болѣе испытывая ложный стыдъ, когда они вошли въ переднюю. — Сейчасъ я дойду къ женѣ, узнаю, спрошу.

Я пошелъ въ³⁷ свой кабинетъ, но тутъ

ВАРИАНТЫ К «ХОЛСТОМЕРУ».

*№ 1.

<съ уходящаго Васьки, пошелъ къ дому. Проходя мимо господскаго манежа, онъ³⁸ остановился, долго смотрѣлъ на вычурный уже состарѣвшійся расписной фронтонъ, который онъ видѣлъ уже болѣе 30 лѣтъ, потомъ снялъ шляпу, почесалъ голову, опять надѣлъ шляпу, покачалъ головой и усы и борода раздвинулись отъ недоумѣвающей не то укоризненной, не то насмѣшливой улыбки. Чудно! и онъ еще засмѣялся и еще покачалъ головой, при чемъ шляпа попала на мѣсто.

Между тѣмъ> все выше и выше поднималось небо.

*№ 2.

<На варкѣ же, какъ только спустили его съ оброти, онъ прошелъ подальше отъ толпы молодежи по за столбами въ свой привычный уголъ и отставивъ ногу опустилъ голову.

— Что, взялъ, старая дрянь, сволочь, — заговорили кобылки. — Тоже кусаться, мужикъ сиволапый, Богъ знаетъ откуда взятъ, родился отъ мужички изъ сохи и гдѣ нибудь на задворкѣ и меня, Сметанкину правнучку смѣетъ... Скотина! — Меринъ не отвѣчалъ и только переставилъ ногу. — И мать то его свинья какая нибудь была, а не лошадь и отецъ не одинъ можетъ быть.....

— Нѣтъ! это слишкомъ, — вдругъ вскричалъ пѣгой. — Я не хотѣлъ говорить, но ежели ужъ вы семейство мое хотите позорить, я долженъ говорить, я не могу молчать...

Кобылки засмѣялись было.

— Смотри, смотри, какъ расходился.

— Молчать!! — крикнулъ пѣгой, величественно вскинувъ голову и отдѣливъ хвостъ. — Съ кѣмъ вы говорите, дрянь. Вы сволочь! Кто я, вы хотите знать?

— Да.

— Такъ знайте же.

Кобылки притихли. Что-то было повелительное и величавое въ звукахъ и движеньяхъ старика.

— Кто тотъ, на комъ возятъ воду и загоняютъ васъ, кто тотъ, у кого нѣтъ цѣлаго мѣста на спинѣ, уши прорваны, копыты обиты, ноги поломаны, кто тотъ, у кого нѣтъ ни друга, ни защитника, ни между вами, ни между [людьми], кто тотъ, чья участь хуже участи собаки, кто посмѣшище и чучела для всякой дѣвчонки? Кто я? — Да я былъ лошадь, я былъ силенъ, былъ счастливъ и любимъ.

— Да кто же ты? что такъ кричишь, шута изъ себя дѣлаешь? — проговорила приподнимая голову старая жеребая кобыла, улегшаяся на соломѣ.

— Шута? Да. — Все больше и больше разгорячаясь прокричалъ меринъ. — Кто я? — Онъ долго помолчалъ и на варкѣ все затихло. — Я Хлостомѣръ, — проговорилъ онъ внятнымъ и Мочаловскимъ шопотомъ.

<Aa! Аа! О! — послышалось со всѣхъ сторонъ и> Со всѣхъ сторонъ зашевелилось по соломѣ и головы столпились подъ навѣсомъ около стараго мерина.

— Да, я Хлостомѣръ, друзья мои! — повторилъ меринъ тронутый и смягченный³⁹ выраженьемъ удивленія и раскаянья, отразившагося на всемъ табунѣ и всѣмъ сообщившагося. — Да, я знаменитый пѣгой, сынъ Добраго 1-го и Телки, — сказалъ [онъ], — я любимецъ Его, я тотъ, котораго отъыскиваютъ и не находятъ охотники. — Хотя и было въ тонѣ и словахъ мерина такая сила убѣжденія, что невольно толпа съ перваго мгновенія повѣрила ему, но во вторую за тѣмъ минуту явилась тѣнь сомнѣнія и многія оглянулись на старую, съ обсыпанной гречкой головой, старую Вязопуршу, дочь Добраго 2-го, <слѣдовательно кузину Хлостомѣра>, которая медленно волоча ноги, услыхавъ общее движенье <и слова⁴⁰ Хлостомѣра>, подходила къ нему.

— Ты Хлостомѣръ, — проговорила она дрожащимъ голосомъ. — Боже! И какъ я любила тебя и какъ ты хорошъ былъ. Да это онъ. Но ужасно!

— И ты какъ перемѣнилась, — сказалъ Х[лостомѣръ], — я не хотѣлъ открываться, зачѣмъ будить сладкія, невозвратимыя воспоминанія. Я любилъ тебя. — Они ближе подошли другъ къ другу и перегнувъ шеи другъ за друга долго чесали холки и въ глазахъ у нихъ были слезы.⁴¹ Остальные молчали. Когда прошла первая радость и испугъ свиданья, Вязопурша подняла голову и спросила, какъ спрашиваютъ кобылы, чтобы онъ разсказалъ ей все, что дѣлалъ съ тѣхъ поръ, какъ они не видѣлись.

— Цѣлая жизнь не разсказывается въ двухъ словахъ, — грустно улыбаясь отвѣчалъ Хлостомѣръ, — но мнѣ спать не хочется и я разскажу тебѣ въ общихъ чертахъ.....

— Нѣтъ, все, все разскажи, — отвѣчала она.

— Все, все разскажите, — подхватили молодые голоса.

Хлостомѣръ помоталъ головой какъ будто припоминая, подвинулся къ навѣсу такъ, чтобы всѣмъ были слышны его слова, и началъ. Молодежь молча и тихо толпилась около него, кладя другъ другу шеи на спины. Вязопурша, самая старая изъ кобылъ, еще изъ Хрѣнового, подошла, положила голову на шею мерина, почесала его, тяжело вздохнувъ легла подлѣ на свѣжую солому. Было темно. Мѣсячный свѣтъ только виднѣлся изъ-за навѣса, самаго мѣсяца не видно было, роса была опять свѣжая и ложилась на солому двора и серебрила воздухъ. Подъ навѣсомъ тѣни были черны. За дворомъ постукивалъ караульщикъ и лаяли собаки. Изрѣдко шевелились ноги по соломѣ и стучали копыты о стѣны. Все было тихо и меринъ разсказывалъ.