— Ну, пойдемте, мама, — сказалъ сынъ.

Но только что онъ взялъ ее за руку, какъ подошелъ Начальникъ Станціи.

— Вы пожертвовали для семейства убитаго 200 рублей, потрудитесь записать.

Вронскій оглянулся на Анну, она пристально смотрѣла на него. Онъ покраснѣлъ и отошелъ съ Начальникомъ Станціи, что то живо говоря ему.[620]

— Что съ тобой, Анна? — спросилъ братъ, когда они отъѣхали уже нѣсколько сотъ саженъ.

Анна молчала и тряслась вся, какъ въ лихорадкѣ.

— Ничего, — сказала она, насильно улыбаясь.

— Вотъ ты говоришь, что я здорова. А ужасно нервна стала. Эта дорога и это страшное событіе и твое положеніе — все это меня ужасно взволновало. Ничего, это пройдетъ. Ну, а Долли ужасно убита, ты говоришь? — «Я думаю», сказала она про себя, не глядя на брата.

— Анна, ты пойми, — началъ Степанъ Аркадьичъ, снимая шляпу отъ волненья, — ты пойми, что я чувствую себя виноватымъ до такой степени, что я не нахожу словъ. Съ такой женщиной, какъ Долли. Но, другъ мой, я вѣдь признаю свою вину. Неужели все погибло? — Онъ всхлипнулъ и помолчалъ. — Дѣвушка эта...

— Ахъ, ради Бога не разсказывай подробности, — положивъ свою маленькую ручку на рукавъ его шубы, сказала Анна Аркадьевна.

— Но, Анна, ты всегда была моимъ ангеломъ хранителемъ, ты вся живешь для добра. Спаси меня.... Ты, я знаю, утѣшишь, успокоишь, устроишь, она любитъ тебя, вѣритъ тебѣ....

— Да, но почему ты думаешь, что я могу сдѣлать что нибудь? Ахъ, какъ вы гадки, всѣ мущины, — сказала она.

Подъѣхавъ къ своему дому, Степанъ Аркадьичъ высадилъ сестру, значительно вздохнувъ, пожалъ ей руку и поѣхалъ въ Присутствіе.

* № 20 (рук. № 17).

— Графиня Вронская въ этомъ отдѣленіи, пожалуйте, — сказалъ молодцоватый кондукторъ, подходя къ Вронскому.

Лицо Вронскаго выражало волненіе, и видно было, что, хотя онъ шутилъ только что о привычкахъ своей матери, свиданье съ ней волновало его. Онъ непривычно быстро пошелъ за кондукторомъ. Въ самыхъ дверяхъ вагона онъ почти столкнулся съ[621] дамой въ[622] темносинемъ суконномъ платьѣ съ пелеринкой, обшитомъ мѣхомъ.[623]

Тотчасъ же по простотѣ этаго платья и манерѣ дамы, узнавъ, что это была дама, Вронскій остановился, чтобы извиниться.[624] Взглянувъ на простое[625] лицо дамы,[626] обвязанной кругомъ по шляпѣ большимъ платкомъ, и встрѣтившись взглядомъ съ глазами, дружелюбно внимательно смотрѣвшими на него, Вронскому вспомнилось что то знакомое и милое, но что была эта дама, онъ не могъ вспомнить. Дама эта, очевидно, старалась отдѣлаться, и не знала какъ, отъ другой дамы, прощавшейся съ ней и о чемъ то просившей. Проходя, Вронскій услыхалъ:

— Что вамъ стоитъ? А можетъ быть, это Богъ свелъ меня съ вами. Вы слово скажете мужу.

— Я все готова сдѣлать, что отъ меня зависитъ, но повѣрьте, что это не въ моей власти, — сказалъ нѣжный густой голосъ.

* № 21 (рук. № 17).

Въ дверяхъ зашумѣло, и вмѣсто женскаго полушалія — мужской голосъ.

— Пришелъ проститься съ вами, Анна Аркадьевна, — говорилъ голосъ. — Хоть немножко насладиться вашимъ обществомъ, и за то спасибо.

Вронской оглянулся. Просительница дама ушла, и въ дверяхъ стоялъ старикъ въ собольей шапкѣ, знаменитый ученый, котораго Вронской зналъ съ вида.

— Надѣюсь встрѣтиться съ вами въ Москвѣ и продолжать нашъ споръ и доказать — вы знаете, мы, женщины, смѣлы — доказать, что въ нигилистахъ не можетъ быть ничего честнаго.

— Петербургскій взглядъ, — сударыня.

— Не Петербургскій, a человѣческій, — сказалъ нѣжный, чистый голосъ.

— Ну съ, позвольте поцѣловать вашу ручку.

— До свиданья, Иванъ Петровичъ. Да посмотрите — если братъ тутъ, пошлите его ко мнѣ.

— А вашего брата нѣтъ? Неужели его нѣтъ? — сказала старуха, за взглядомъ сына перенося свои глаза на даму въ пелеринѣ, обшитой мѣхомъ.

«Ахъ, вѣдь это Каренина», подумалъ Вронской, теперь совершенно разсмотрѣвъ ее. Она была похожа на брата — то же красивое, цвѣтное и породистое лицо и сложеніе, но совершенно другія глаза.[627] Глаза ея казались[628] малы отъ густыхъ черныхъ рѣсницъ, окаймлявшихъ ихъ.[629] Но[630] главная черта ея, бросавшаяся въ глаза, были черные, какъ вороново крыло, волоса, которые не могли быть приглажены и вездѣ выбивались и вились.

* № 22 (рук. № 17).

<— Ну такъ скажи же мнѣ все про себя. Прежде чѣмъ я ее увижу, мнѣ нужно понять ваше положеніе.

— Что мнѣ сказать, — началъ Облонскій, снимая шляпу отъ волненія.[631] — Я погубилъ себя и семью,[632] я пропалъ, и семья, и она, и дѣти — все пропало,[633] если ты не поможешь.

— Отчего жъ ты такъ отчаиваешься?

— Надо знать Долли, какая она женщина. И она беременная.[634] Какъ она можетъ простить меня, когда я самъ не могу простить.[635]

— Но что она говоритъ?

— Она говоритъ, что не можетъ жить со мной, что она оставитъ меня, и она это сдѣлаетъ.

— Но какъ? Вѣдь надо же жить какъ нибудь, надо устроить судьбу дѣтей.

— Анна, ты всегда была моимъ Ангеломъ-хранителемъ, спаси меня.

— Да, но почему ты думаешь, что я могу сдѣлать что нибудь?[636] Ахъ, какъ вы гадки, всѣ мущины, — сказала она.

— Нѣтъ, она не проститъ, — сказалъ онъ.

— Если она тебя любила, то проститъ непремѣнно.

— Ты думаешь, проститъ? Нѣтъ, не проститъ, — повторялъ онъ черезъ минуту.>

* № 23 (рук. № 17).

<Общественныя условія такъ сильно, неотразимо на насъ дѣйствуютъ, что никакія разсужденія, никакія, даже самыя сильныя чувства не могутъ заглушить въ насъ сознаніе ихъ.> Долли была убита своимъ горемъ, вся поглощена имъ, но, несмотря на то, она помнила, что Анна золовка была жена однаго изъ важнѣйшихъ лицъ Петербурга и Петербургская grande dame, и это то обстоятельство сдѣлало то, что она не исполнила того, что обѣщала мужу, т. е. не забыла то, что пріѣдетъ золовка. Будь ея золовка неизвѣстная деревенская барыня, она, можетъ быть, и не захотѣла бы знать и видѣть ее, но Анна — жена Алексѣя Александровича — этаго нельзя было сдѣлать. «Кромѣ того, Анна ни въ чемъ не виновата, — думала Долли. — Я объ ней кромѣ нетолько самаго хорошаго, но не знаю ничего кромѣ общаго восторга и умиленія, и въ отношеніи себя я видѣла отъ нея только ласку и дружбу — правда, нѣсколько приторную, съ афектаціей какого-то умиленія, но дружбу. За что же я не приму ее»?

Но все таки Долли съ ужасомъ и отвращеніемъ представляла себѣ тѣ религіозныя утѣшенія и увѣщанія прощенія христіанскаго, которыя она будетъ слышать отъ золовки.

* № 24 (рук. № 103)

Цѣлый день этотъ, особенно занятой пріѣздомъ матери, разговорами съ ней,[637] Удашевъ совершенно неожиданно и не кстати въ серединѣ разговоровъ, постороннихъ мыслей вдругъ слышалъ нѣжный и густой голосъ, говорившій: «ваша матушка про своего, а я про своего сына», и вмѣстѣ съ голосомъ и словами передъ воображеніемъ[638] Удашева являлись[639] глубокіе глаза и полный, крѣпкій станъ, и легкія, быстрыя граціозныя движенія, тщетно удерживаемая улыбка,[640] и онъ цѣлый день былъ какъ не свой, а потерянный. Какъ только онъ оставался одинъ, самъ съ собой, голосъ этотъ пѣлъ эти простыя слова, и[641] Удашеву становилось на душѣ радостно, и онъ улыбался чему то. Когда онъ задумывался о томъ, что бишь ему нынче дѣлать, что предстоитъ пріятнаго или тяжелаго въ этотъ день, онъ находилъ въ своей душѣ[642] воспоминаніе о Карениной, которую онъ видѣлъ одну минуту.