В первом варианте письма, указав на отсутствие в заметке упоминания о том, что эпилог был уже набран в редакции «Русского вестника» и не напечатан потому, что автор не согласился исключить из него многие места, на исключении которых настаивал редактор, Толстой отмечает в этой заметке «три характерные и очень свойственные редакции «Московских ведомостей» и «Русского вестника» качества: добросовестность, деликатность и грациозная лаконичность или развязность изложения».
Добросовестность редакции «Русского вестника» в отношении подписчиков выразилась в том, что «редакция потрудилась этой заметкой заменить длинное чтение конца романа, который, по мнению редакции, уже кончился». Деликатность в отношении автора сказалась в том, что редакция, «не печатая самого текста окончания..., весьма развязно изложила однако содержание эпилога, который она не приняла к печатанию».
В особенности обращает на себя внимание «грациозная логичность изложения», заставляющая только сожалеть о том, что «редакция три года томила своих читателей печатанием длинного романа, когда она так просто могла бы в том же грациозном тоне, в котором сделана заметка, изложить его примерно так. Была одна дама, которая бросила мужа. Полюбив гр. Вронского, она стала в Москве сердиться на разные вещи и бросилась под вагон».
Во втором варианте письма, представляющем собой значительно исправленный текст первого варианта, особенно обращает на себя внимание конец его: «Но есть один недостаток в этой заметке. В ней пропущено, что последняя часть романа была уже набрана и готовилась к печати в майской книжке, но не напечатана только потому, что автор не согласился исключить из нее, по желанию редакции, некоторые места. Редакция же со своей стороны не соглашалась печатать без выпуска, хотя автор предлагал редакции сделать всякие оговорки, какие бы она нашла нужным». Последние строки подчеркивают, с одной стороны, большую уступчивость Толстого и, с другой — крайнее упорство Каткова.
Одновременно с этим письмом, судя по свидетельству С. А. Толстой («Моя жизнь», рукопись, хранящаяся в Архиве Толстого во Всесоюзной библиотеке им. Ленина, т. III, стр. 496), Толстой послал Каткову следующую телеграмму: «Прошу обратно выслать оригинал эпилога. С «Русским вестником» вперед дела иметь никогда никакого не буду». (Черновой автограф этой телеграммы см. в Описании рукописей, № 102, стр. 664.)
О том, как Толстой реагировал на заметку «Русского вестника», мы узнаем из писем Т. А. Кузминской к мужу от 10 и 11 июня 1877 г. В первом письме она писала: „Тебя, верно, интересует, чем кончил Левочка с Катковым. Я целый день слышу эту историю и потому передаю ее тебе. Прочти в «Русском вестнике», стр. 472, что пишет Катков в майской книжке. Левочку, разумеется, это страшно взбесило. Написать содержание эпилога и не объяснить, что они отказались печатать эпилог, если он не выпустит некоторые фразы, и выставить Левочку теперь так, как будто он для своей выгоды и по своей воле печатает отдельно. Это, действительно, подло, и Левочка пишет объяснение очень остроумно, колко в «Новом времени»“ (ГТМ). Но вскоре возмущение Толстого поступком Каткова улеглось, и на следующий день Т. А. Кузминская сообщает мужу: «Я писала тебе, что Левочка отвечал в газете, а представь себе, он позлился 3 дня, не отсылая ответа, и потом решил, что смиренномудрие — главное, и разорвал, а Соня, не будь глупа, написала от себя объяснение, почему не печатается в «Русском вестнике», и очень обстоятельно заметила им о бестактности и нечестности рассказать сюжет прежде времени, подписалась: «Одна из читательниц» и отправила в одну из петербургских газет. Мы все одобряли, и Левочка остался доволен» (ГТМ).
Письмо С. А. Толстой, подписанное инициалами Г. С. ***, было послано ею в газету «Новое время» и напечатано в № 463 от 14 июня 1877 г. В этом письме разъяснены причины непоявления эпилога в «Русском вестнике», причем буквально использованы несколько строк из второго варианта чернового письма в редакцию, написанного Толстым.
Видимо задетый этим письмом С. А. Толстой, Катков в июльской книжке «Русского вестника» за 1877 г. напечатал полемически-тенденциозную статью о восьмой части романа, озаглавленную: «Что случилось по смерти Анны Карениной», в которой он, пытаясь оправдаться перед читателями в том, что не поместил в своем журнале эпилога, писал: «Роман остался без конца и при «восьмой и последней» части. Идея целого не выработалась. Для чего, всякий может спросить, так широко, так ярко, с такими подробностями выведена перед читателями судьба злополучной женщины, именем которой роман назван? Судьба эта остается мастерски рассказанным случаем очень обыкновенного свойства и послужила только нитью, на которую нанизаны прекрасные характеристики и эпизоды. Но если произведение не доработалось, если естественного разрешения не явилось, то лучше, кажется, было прервать роман на смерти героини, чем заключить его толками о добровольцах, которые ничем не повинны в событиях романа. Текла плавно широкая река, но в море не впала, а потерялась в песках. Лучше было заранее сойти на берег, чем выплыть на отмель».
Уже прослышав о статье Каткова в «Русском вестнике» по поводу восьмой части «Анны Карениной», Толстой испытывал волнение. В письме к Страхову от 8—9 августа он жаловался на недостаток «крепкого спокойствия», на то, что его всё волнует, даже неизвестная ему еще статья Каткова. Познакомившись со статьей, он писал Страхову около 16 августа: «Прочел я статью «Русского вестника» и очень подосадовал на эту уверенность наглости и безнаказанности, на сознание своей ни перед чем не имеющей отступить наглости, но теперь успокоился».
Отличительной особенностью ранних редакций эпилога является крайне резкое, саркастическое отношение Толстого к славянскому вопросу и к участию в славянском движении русских добровольцев. В самой ранней редакции (вар. № 190, рук. №101) эпилог начинается не с сообщения о судьбе книги Сергея Ивановича Кознышева, как в редакциях, близких к окончательной и в окончательной, а с иронически-недоброжелательной трактовки славянского вопроса, дающейся от лица автора. Вопрос этот Толстой считает «большим вздором», который получился в результате срастания маленьких вздоров, как иногда один большой гриб получается от срастания нескольких маленьких грибов. Однако тем, кто сознавал вздорность движения, нельзя было высказываться, «потому что опасно было противуречить беснующейся толпе и неловко, потому что всё беснование это было прикрыто самыми высокими мотивами: резня в Болгарии, человечество, христианство». Люди, увлеченные славянским вопросом, характеризуются как «ошалевшие», «беснующиеся в маленьком кружке» и представляющие себе, что с ними беснуется вся Россия, весь народ, тогда как народ на самом деле к славянским делам относился совершенно спокойно, в сознании предуказанных свыше его исторических путей. Вслед затем говорится об участи книги Сергея Ивановича и о том, как вследствие неудачи с книгой он увлекся славянским вопросом, и т. д.
В копии начало эпилога было существенно переработано (см. вар. № 191, рук. № 103); он попрежнему начинался с характеристики и оценки славянского вопроса от лица автора, но всё это было сделано еще резче, чем в первоначальной редакции. Здесь говорится о том возбуждении «одурманенной своим криком» толпы, при котором теряются права рассудка, об официальной лжи в расценке поведения турок и сербов и в освещении событий войны, о тенденциозном извращении фактов в угоду определенной программе. Тут мы читаем такую тираду: «Спасали от бедствия и угнетения сербов, тех самых угнетенных, которые, по словам их министров, от жира плохо дерутся. Этих-то жирных в угнетении сербов шли спасать худые и чахлые русские мужики. И для этих жирных сербов отбирали копейки под предлогом божьего дела у голодных русских людей».
В этом переработанном виде эпилог был послан Каткову в «Русский вестник». В дальнейшем значительная часть того, что сказано было об отношении известной части русского общества к славянскому вопросу, сказано применительно к Сергею Ивановичу (см. вар. № 193, кор. № 122), который безоговорочно, без всякой критики, «одурманенный криком толпы», принимает на веру всё то, о чем кричит по поводу славянского движения эта толпа.