Она сидѣла, перебирая кольца, и не оглянулась на него, но по лицу ея онъ видѣлъ, что она страдаетъ, и былъ радъ тому, что она чувствуетъ свою вину.

* № 187 (рук. № 100).

Вронской стоялъ у коляски, въ которой сидѣла свѣженькая, вся въ веснушкахъ миловидная дѣвушка, передававшая ему свертокъ чего то (это была воспитанница Графини Вронской), и, улыбаясь, говорилъ съ ней что то.

«Это она», сказала себѣ Анна, замѣстивъ то пустое мѣсто ревности, которое въ ней было, этой воспитанницей, и, когда Вронской пришелъ къ ней, она не сказала того, что хотѣла, не сдѣлала даже попытки примиренія, а холодно спросила:[1785]

— Кто это былъ?

— Это Лиза заѣзжала отъ maman звать меня[1786] и привезла шпинату. Maman гордится своимъ садовникомъ.

Она внимательно посмотрѣла на него. «Неужели онъ ничего больше не имѣетъ сказать ей?»

Говорить съ нимъ она не могла, она раскаивалась даже за то, что сдѣлала этотъ вопросъ. Но она ждала отъ него какого нибудь слова, имѣющаго отношеніе къ происшедшему. Но онъ угрюмо равнодушно ѣлъ свой бифстекъ, не обращая на нее вниманія. Онъ рѣшилъ себѣ, что только рѣшительностью и main de fer[1787] можно положить конецъ этому. Она не могла и ждать. Это было унизительно. Она встала и направилась къ себѣ.

— Да, кстати, — сказалъ онъ, поднявъ голову отъ тарелки. — Завтра мы ѣдемъ, рѣшительно. Имѣете вы что нибудь противъ этаго?

— Вы, но не я, — сказала она, останавливаясь въ дверяхъ.

— Анна, этакъ невозможно жить.

Она перебила его:

— Вы, но не я, — повторила она.

Но эта неприличная, какъ онъ находилъ, угроза чего то, которая была въ ея тонѣ, раздражила его.

— Я не знаю и не понимаю и не хочу понимать. Вечеромъ я буду. Прощайте.

Онъ всталъ и вышелъ съ строгимъ и рѣшительнымъ видомъ.

Какъ только онъ вышелъ, ей стало такъ страшно за себя, что она готова была все въ мірѣ сдѣлать, чтобы какъ нибудь вернуться къ прежнему,[1788] но идти къ нему или дожидаться его въ столовой, черезъ которую онъ пройдетъ, было невозможно. Она вышла въ свой кабинетъ и сѣла къ столу,[1789] открывъ тетрадь, въ которой писала свою дѣтскую повѣсть. Она перечитывала, перелистывая и жадно прислушиваясь: онъ забылъ перчатки, велѣлъ отпустить лошадь Воейкову, что то сказалъ, чего не разслышала, и сошелъ внизъ.[1790] Говоръ его голоса, отворенная дверь, грохотъ колесъ, и все затихло.

* № 188 (рук. № 103).

Она ревновала его не къ какой нибудь женщинѣ, а къ уменьшенію его любви. Не имѣя еще предмета для ревности, она отъискивала его безпрестанно по малѣйшему намеку, перенося свою ревность съ одного предмета на другой. То она ревновала его къ тѣмъ грубымъ женщинамъ, съ которыми, благодаря своимъ холостымъ связямъ, онъ такъ легко могъ войти въ сношенія, то она ревновала его къ свѣтскимъ женщинамъ,[1791] съ которыми онъ могъ встрѣтиться, то она ревновала его къ дѣвушкамъ, на которыхъ онъ могъ желать жениться.[1792] И эта послѣдняя воображаемая ревность болѣе всего мучала ее, въ особенности потому, что она знала, его мать желала этаго.[1793]

Перебирая мысленно все то, чѣмъ она пожертвовала для него, — и положеніе и несчастіе добраго Алексѣя Александровича и сына, о которомъ она не могла вспомнить безъ слезъ, сводя съ нимъ свои счеты, она болѣе и болѣе чувствовала его неправоту[1794] и жестокость. Разлюбить ее и полюбить другую тогда, когда она всего лишилась для его любви. И онъ еще имѣлъ духъ[1795] упорно съ нею, убитою и несчастною, бороться, отстаивая какую то свою мужскую свободу. То мучительное состояніе ожиданія, которое она между небомъ и землею прожила въ Москвѣ, ту медленность и нерѣшительность Алексѣя Александровича, которая такъ томила ее, она приписывала тоже ему. «Если бы онъ любилъ, онъ бы понималъ всю тяжесть моего положенія и давно кончилъ это».[1796] Въ томъ, что она жила въ Москвѣ, а не въ деревнѣ, онъ же былъ виноватъ. «Онъ не могъ жить зарывшись въ деревнѣ, какъ я того хотѣла. Ему необходимо было общество, и онъ поставилъ меня въ это ужасное положеніе, тяжесть котораго онъ не хочетъ понимать». Она знала, что упреками ему[1797] она только удаляется отъ своей цѣли,[1798] и она пыталась удерживаться, но онъ уже такъ много былъ виноватъ передъ нею въ ея глазахъ, что она не могла быть съ нимъ естественна: она или очевидно удерживалась или начинала невольно противурѣчить ему, упрекать его по первому попавшемуся предлогу и вступала съ нимъ въ борьбу, въ которой онъ оставался почти всегда побѣдителемъ и потому еще болѣе виноватымъ въ глазахъ ея. Даже тѣ рѣдкія минуты нѣжности, которыя наступали между ними, не успокоивали ее: въ нѣжности его теперь она видѣла оттѣнокъ спокойствія, увѣренности, которыхъ не было прежде и которыя раздражали ее.

Вронскій съ своей стороны никакъ не могъ понять, для чего она отравляла[1799] ихъ и такъ тяжелую жизнь[1800] и для чего наказывала, мучала его, пожертвовавшаго столькимъ для нея и продолжавшимъ быть ей на дѣлѣ и въ мысляхъ вполнѣ вѣрнымъ.[1801] Онъ не могъ простить себѣ и ей ту ошибку, въ которую она увлекла его, — соединиться внѣ брака.

Онъ теперь только понялъ всю тяжесть этаго положенія для него, честнаго и деликатнаго человѣка. Она практически была въ его власти, но эта самая беззащитность ее, ея слабость давали ей огромную власть надъ нимъ. И она злоупотребляла этой силой своей слабости. «Я твоя любовница. Ты можешь бросить меня». Она даже говорила ему это. Это было страшное оружіе въ ея рукахъ, и она была неправа, употребляя его для борьбы съ нимъ, которой она искала теперь какъ будто нарочно, чтобы искушать его и отравлять ему жизнь. Въ столкновеніяхъ съ нею онъ во всемъ готовъ былъ покориться и покорялся ей, но не въ той борьбѣ, на которую она вызывала eго. Онъ не могъ уступить ей тамъ, гдѣ дѣло шло о всей его жизни. Нельзя было понять хорошенько, чего она требовала; то это было совершенно невозможное, какое-то смѣшное (ridicule) отрѣченіе отъ всѣхъ интересовъ жизни, то какое то вѣчно влюбленное присутствованіе при ней, которое ему становилось противно, потому что оно требовалось отъ него. Хотя и нѣсколько разъ онъ говорилъ себѣ, что она жалка въ своемъ положеніи и больна, и надо быть сколько возможно мягкимъ и уступчивымъ къ ней, онъ забывалъ это намѣреніе, какъ только вступалъ въ отношенія съ ней.[1802] Его раздражала ея несправедливость и увѣренность въ силѣ своей слабости, и онъ становился въ положеніе отпора и часто, вызываемый ея неразборчивыми оскорбительными нападками, самъ раздражался и говорилъ ей то,[1803] чего бы не долженъ былъ говорить ей, помня ея зависимость. Кромѣ того, это очевидное теперь для него желаніе постоянно физически нравиться ему, кокетство съ нимъ, забота о позахъ, о туалетахъ, вмѣсто того чтобы привлекать, странно охлаждали его къ ней,[1804] отталкивали даже.