— Это наша аристократия, князь! — с желанием быть насмешливым сказал московский полковник, который был в претензии на госпожу Шталь за то, что она не была с ним знакома.

— Всё такая же, — отвечал князь.

— А вы еще до болезни знали ее, князь, то есть прежде, чем она слегла?

— Да. Она при мне слегла, — сказал князь.

— Говорят, она десять лет не встает...

— Не встает, потому что коротконожка. Она очень дурно сложена...

— Папа, не может быть! — вскрикнула Кити.

— Дурные языки так говорят, мой дружок. А твоей Вареньке таки достается, — прибавил он. — Ох, эти больные барыни!

— О, нет, папа! — горячо возразила Кити. — Варенька обожает ее. И потом она делает столько добра! У кого хочешь спроси! Ее и Aline Шталь все знают.

— Может быть, — сказал он, пожимая локтем её руку. — Но лучше, когда делают так, что, у кого ни спроси, никто не знает.

Кити замолчала, не потому, что ей нечего было говорить; но она и отцу не хотела открыть свои тайные мысли. Однако, странное дело, несмотря на то, что она так готовилась не подчиниться взгляду отца, не дать ему доступа в свою святыню, она почувствовала, что тот божественный образ госпожи Шталь, который она месяц целый носила в душе, безвозвратно исчез, как фигура, составившаяся из брошенного платья, исчезает, когда поймёшь, как лежит это платье. Осталась одна коротконогая женщина, которая лежит потому, что дурно сложена, и мучает безответную Вареньку за то, что та не так подвертывает ей плед. И никакими усилиями воображения нельзя уже было возвратить прежнюю мадам Шталь.

XXXV.

Князь передал свое веселое расположение духа и домашним своим, и знакомым, и даже Немцу-хозяину, у которою стояли Щербацкие.

Вернувшись с Кити с вод и пригласив к себе к кофе и полковника, и Марью Евгеньевну, и Вареньку, князь велел вынести стол и кресла в садик, под каштан, и там накрыть завтрак. И хозяин и прислуга оживились под влиянием его веселости. Они знали его щедрость, и чрез полчаса больной гамбургский доктор, живший наверху, с завистью смотрел в окно на эту веселую русскую компанию здоровых людей, собравшуюся под каштаном. Под дрожащею кругами тенью листьев, у покрытого белою скатертью и уставленного кофейниками, хлебом, маслом, сыром, холодною дичью стола, сидела княгиня в наколке с лиловыми лентами, раздавая чашки и тартинки. На другом конце сидел князь, плотно кушая и громко и весело разговаривая. Князь разложил подле себя свои покупки, резные сундучки, бирюльки, разрезные ножики всех сортов, которых он накупил кучу на всех водах, и раздаривал их всем, в том числе Лисхен, служанке и хозяину, с которым он шутил на своем комическом дурном немецком языке, уверяя его, что не воды вылечили Кити, но его отличные кушанья, в особенности суп с черносливом. Княгиня подсмеивалась над мужем за его русские привычки, но была так оживлена и весела, как не была во всё время жизни на водах. Полковник, как всегда, улыбался шуткам князя; но насчет Европы, которую он внимательно изучал, как он думал, он держал сторону княгини. Добродушная Марья Евгеньевна покатывались со смеху от всего, что говорил смешного князь, и Варенька, чего еще Кити никогда не видала, раскисала от слабого, но сообщающегося смеха, который возбуждали в ней шутки князя.

Всё это веселило Кити, но она не могла не быть озабоченною. Она не могла разрешить задачи, которую ей невольно задал отец своим веселым взглядом на ее друзей и на ту жизнь, которую она так полюбила. К задаче этой присоединилась ещё перемена ее отношений к Петровым, которая нынче так очевидно и неприятно высказалась. Всем было весело, но Кити не могла быть веселою, и это еще более мучало ее. Она испытывала чувство в роде того, какое испытывала в детстве, когда под наказанием была заперта в своей комнате и слушала весёлый смех сестёр.

— Ну, на что ты накупил эту бездну? — говорила княгиня, улыбаясь и подавая мужу чашку с кофеем.

— Пойдёшь ходить, ну, подойдешь к лавочке, просят купить: «Эрлаухт, эксцеленц, дурхлаухт».[30] Ну, уж как скажут: «Дурхлаухт», уж я и не могу: десяти талеров и нет.

— Это только от скуки, — сказала княгиня.

— Разумеется, от скуки. Такая скука, матушка, что не знаешь, куда деться.

— Как можно скучать, князь? Так много интересного теперь в Германии, — сказала Марья Евгеньевна.

— Да я всё интересное знаю: суп с черносливом знаю, гороховую колбасу знаю. Всё знаю.

— Нет, но как хотите, князь, интересны их учреждения, — сказал полковник.

— Да что же интересного? Все они довольны, как медные гроши; всех победили. Ну, а мне-то чем же довольным быть? Я никого не победил, а только сапоги снимай сам, да еще за дверь их сам выставляй. Утром вставай, сейчас же одевайся, иди в салон чай скверный пить. То ли дело дома! Проснешься не торопясь, посердишься на что-нибудь, поворчишь, опомнишься хорошенько, всё обдумаешь, не торопишься.

— А время — деньги, вы забываете это, — сказал полковник.

— Какое время! Другое время такое, что целый месяц за полтинник отдашь, а то так никаких денег за полчаса не возьмешь. Так ли, Катенька? Что ты, какая скучная?

— Я ничего.

— Куда же вы? Посидите еще, — обратился он к Вареньке.

— Мне надо домой, — сказала Варенька вставая и опять залилась смехом.

Оправившись, она простилась и пошла в дом, чтобы взять шляпу. Кити пошла за нею. Даже Варенька представлялась ей теперь другою. Она не была хуже, но она была другая, чем та, какою она прежде воображала ее себе.

— Ах, я давно так не смеялась! — сказала Варенька, собирая зонтик и мешочек. — Какой он милый, ваш папа!

Кити молчала.

— Когда же увидимся? — спросила Варенька.

— Maman хотела зайти к Петровым. Вы не будете там? — сказала Кити, испытывая Вареньку.

— Я буду, — отвечала Варенька. — Они собираются уезжать, так я обещалась помочь укладываться.

— Ну, и я приду.

— Нет, что вам?

— Отчего? отчего? отчего? — широко раскрывая глаза, заговорила Кити, взявшись, чтобы не выпускать Вареньку, за ее зонтик. — Нет, постойте, отчего?

— Так; ваш папа приехал, и потом с вами они стесняются.

— Нет, вы мне скажите, отчего вы не хотите, чтоб я часто бывала у Петровых? Ведь вы не хотите? Отчего?

— Я не говорила этого, — спокойно сказала Варенька.

— Нет, пожалуйста, скажите!

— Всё говорить? — спросила Варенька.

— Всё, всё! — подхватила Кити.

— Да особенного ничего нет, а только то, что Михаил Алексеевич (так звали живописца) прежде хотел ехать раньше, а теперь не хочет уезжать, — улыбаясь сказала Варенька.

— Ну! Ну! — торопила Кити, мрачно глядя на Вареньку.

— Ну, и почему-то Анна Павловна сказала, что он не хочет оттого, что вы тут. Разумеется, это было некстати, но из-за этого, из-за вас вышла ссора. А вы знаете, как эти больные раздражительны.

Кити, всё более хмурясь, молчала, и Варенька говорила одна, стараясь смягчить и успокоить ее и видя собиравшийся взрыв, она не знала чего, — слез или слов.

— Так лучше вам не ходить... И вы понимаете, вы не обижайтесь?..

— И по делом мне, и по делом мне! — быстро заговорила Кити, схватывая зонтик из рук Вареньки и глядя мимо глаз своего друга.

Вареньке хотелось улыбнуться, глядя на детский гнев своего друга, но она боялась оскорбить ее.

— Как по делом? Я не понимаю, — сказала она.

— По делом за то, что всё это было притворство, потому что это всё выдуманное, а не от сердца. Какое мне дело было до чужого человека? И вот вышло, что я причиной ссоры и что я делала то, чего меня никто не просил. Оттого что всё притворство! притворство! притворство!...

— Да с какою же целью притворяться? — тихо сказала Варенька.

— Ах, как глупо, гадко! Не было мне никакой нужды... Всё притворство! — говорила она, открывая и закрывая зонтик

— Да с какою же целью?

— Чтобы казаться лучше пред людьми, пред собой, пред Богом; всех обмануть. Нет, теперь я уже не поддамся на это! Быть дурною, но по крайней мере не лживою, не обманщицей!