Вернувшись домой после своей встречи с Наташей, Пьер лег за перегородкой на приготовленную для него короткую кровать, покрытую из кусочков собранным одеялом, и, не отвечая на слова Аксиньи Ларивоновны и ее мужа, отказываясь от чая и не раздеваясь, лежал так до тех пор, пока в доме всё затихло. В середине ночи он встал, снял со стены пистолет, принесенный из его дома Аксиньей Ларивоновной, зарядил его и потихоньку вышел на двор. Ходя в темноте по двору, он несколько раз останавливался и прицеливался в невидимого врага, произнося неясные французские слова, или останавливался в покорной позе и грустно шептал что-то. Невидимый враг был Наполеон, которого Пьер намеревался убить, встретив его на улицах Москвы, и произносимые слова была та речь, которую он скажет при этом окружающим, покорная поза и грустный шопот выражали ту минуту, когда Пьера схватят и поведут расстреливать, как схватили и расстреляли того немецкого студента, который хотел также убить Наполеона.

Иногда Пьеру приходила в голову мысль, что ежели бы он хотел, он мог бы теперь ехать вместе с Ростовыми в Ярославль, быть вместе с Наташей или остаться в Москве здесь с нею (как она шутя сказала это). Но как только мысль эта приходила ему, так он[1701] поспешно обращался воображением к своему намерению убийства. «Я не поехал с ними и остался здесь, — говорил он себе, — и потому мое пребывание здесь не может остаться без значительных последствий. Я должен совершить что-нибудь великое. И это великое есть убийство злодея. 666, l’empereur Napoleon предел 42 и russe Besuhof».[1702]

[1703]На другой день, 1 сентября, Пьер проснулся, когда уже французы вступали в город. Слышны уже были выстрелы в Кремле, и ходившие смотреть домашние и соседи рассказывали, что французов видимо-невидимо вошло[1704] в город[1705] в Драгомиловскую, Пресненскую и Тверскую заставы.[1706]

В том квартале, в котором был дом Аксиньи Ларивоновны, до вечера 1 сентября не видно было ни одного француза. Как ни свободно всачивалась вода французского войска в огромную губку пустой Москвы, Москва была так велика, что от центра Кремля только ввечеру стали достигать расплывающиеся звездой французские солдаты до оконечностей Пресни.[1707]

Не отвечая ни слова на рассказы и расспросы домашних, Пьер оделся и вышел на крыльцо.

— Куда, ваше сиятельство? — спросила у него Аксюша, с засученными худыми руками, вышедшая из кухни провожать его.

— Мне надо. Прощай, Аксюша, — сказал Пьер невольно торжественным тоном.

— Что же мне делать-то, — сказала Аксюша, — коли придут? Я думаю, пустить лучше. Мавра ходила к Филипповне, сказывала, зашли трое в дом, избили старуху, чуть жива, всё унесли и корову угнали.

— Босые, веревочками подпоясаны, а с ружьями, — подтвердила высунувшаяся из двери кухарка. — Русь, русь, говорят на меня-то. Я как вдарюсь бежать.

— Что же, ведь это — беда, — сказала Аксюша.

— Ничего, — отвечал Пьер невольно тем тоном, которым говорит человек о тех беспорядках, которые он намерен прекратить. — Ничего, пройдет. Прощай, Аксюша.

И Пьер сошел с крыльца и быстрыми шагами пошел по улице.

Выйдя из вида дома Аксюши, Пьер остановился. Ужасное намерение, твердо взятое им, — убить человека — со всей ясностью действительности представилось ему. Он постоял, подумал. «Не только одного его, но всех убить имею право и должен», сказал он себе и пошел дальше. На улицах было пусто. Пьер шел по направлению к Тверскому бульвару. Выйдя на бульвар, навстречу ему показалась кавалерийская колонна французов. Пьер поспешно перешел на ту сторону, по которой шла колонна. Веселые, самодовольные, несомненно радостные лица французов неожиданно поразили Пьера. И их было так много, и все они так были уверены, что было хорошо то, что они делали, что Пьер почувствовал сомнение в справедливости замышляемого им. «Нет, всё равно, я решился», подумал он, и, быстро подвигаясь вперед к начальнику, ехавшему впереди, Пьер стал искать под кафтаном рукою пистолет. Но тут только он заметил, что пистолет-то он и забыл взять с собою в то время, как пошел убить Наполеона. Пьер[1708] повернулся и почти бегом побежал домой.

* № 212 (рук. № 95. T. III, ч. 3, гл. XXIII).[1709]

У угла[1710] Маросейки, против большого с закрытыми ставнями дома, на котором была вывеска сапожного мастера,[1711] стояло человек 10 сапожников, худых, истощенных людей в халатах и чуйках. Около сапожников собралось несколько разного пола и сословия людей, прислушивающихся к тому, что говорили сапожники.

— Он народ разочти, как следует, — говорил[1712] широкоплечий, желтый и худой[1713] мастеровой с редкой бородой и нахмуренными бровями. А[1714] что ж он нашу кровь сосал, да и квит? Нет, брат. Он нас водил, водил всю неделю. А теперь довел[1715] до конца до последнего, а сам уехал. Нет, ты расчет подай, а то мы с тобой, брат, поправимся.

— То хозяйское дело, хозяйское дело, — отвечал человек в кафтане, вероятно дворник, к которому обращался сапожник.[1716] Видно было, что[1717] этот дворник уже давно всё повторял одни и те же слова.

Толпа фабричных,[1718] окружающая целовальника, приостановилась. Целовальник,[1719] воспользовавшись тем, что....[1720] вернулся назад к своему кабаку, высокий малый[1721] продвинулся к говорившему сапожнику.

— Эх, ворона! — крикнул он на человека в кафтане, поднимая свою оголенную руку и продолжая выводить ею такт какой-то, вероятно, всё еще слушаемой им разгульной песни.[1722] — Он покажи закон, порядок покажи, на то начальства постановлена. Так ли я говорю, православные? Эх, ребята![1723] — певучим голосом вскрикивал он, всё разводя рукой и чуть заметно[1724] улыбаясь.

— Он думает, начальства нет! Разве без начальства можно? А то грабить-то их мало ли их, — одобрительно заговорили в толпе. — Он придет, либо нет, а свое дело знай. Начальник всему делу голова. Хранцуз... Эх, народ!.. Ни к чему говоришь. А, значит, я, говорит, никого не боюсь... Так его и пустили. Войсков мало, что ли, у нас...[1725]

К образовавшейся[1726] кучке людей с разных сторон подходили[1727] люди,[1728] и толпа увеличивалась.

* № 213 (рук. № 95. T. III, ч. 3, гл. XXIII).[1729]

[1730]Каждый человек из этой[1731] толпы не знал того, зачем собрался[1732] и стоит тут народ, но каждый думал, что ежели он не знает этого, то это знают другие и точно так же, глядя на него, предполагая в нем это знание, думали другие. Толпа нажималась беспрестанно то в ту, то в другую сторону на те пункты, где кто-нибудь начинал говорить или кричать, надеясь найти выражение занимавших каждого мыслей.[1733]