Сеня с побагровевшим, искаженным злобой лицом, оскалив зубы, визжа пронзительно, махал кулаками и топотал ногами.

— Ай, ай, ай. Бу, бу, бу. Ай, ай, ай, — кричал он на двух казаков, которые, вырвав у него Пьерову лошадь, рысью уезжали к околице. Пьер выбежал на крыльцо[2215] и, крича на казаков, бросился за ними. Сеня камнями и землей, продолжая визжать, кидал за ними. Казаки, ударив по лошади, выскакали за околицу. Пьер вернулся к старику.

—[2216] Ох, грехи наши тяжкие, — сказал старик. — Всем, голубчик, пострадать надо, всем пострадать.

— Разбойники, что делают, — говорила старуха. — Чья лошадь-то у тебя, как ты за нее ответ дашь. Ох, ты, мой болезный,— говорила старуха.

Сеня продолжал подпрыгивать и визжать и кидать землею. Старик прокашлялся.

— Божья власть, — проговорил он[2217] и пошел в избу, влез на печь и замолк.

Старуха долго вечером рассказывала Пьеру о деревенских и домашних делах и расспрашивала его, куда ему нужно было итти, и свела его спать в сарай на сено. Юродивый лег вместе с Пьером и тотчас же заснул. Пьер долго не спал. На другое утро юродивый проводил Пьера до Можайской дороги.

* № 233 (T. III, ч. 3, гл. VIII).[2218]

— Что, все уехали у вас из деревни? — спросил Пьер.

— О-о-ох, голубчик мой миленький, кто в силе, тот поехал, а тут дочка моя родная, вот за три двора отдана, лошадей угнали и ехать не на чем. Нужно остаться. Прибегала Спиридоновна, просила наших. Что ж нашим-то с малыми ребятами...[2219]

Старуха не договорила еще, как на улице послышался нечеловеческий, пронзительный крик.[2220]

— Ох, родные мои, милые![2221] Чтой такое? Сеня никак, — вскрикнула старуха, бросаясь к окну. Пьер выскочил на улицу.

Сеня с побагровевшим, искаженным злобой лицом, оскалив зубы, визжал пронзительно, махал кулаками и топотал ногами.

— Ай, ай, ай... Бу, бу, бу !... Ай, ай!.. — кричал он на двух казаков, которые, вырвав у него Пьерову лошадь, рысью уезжали к околице. Пьер выбежал на крыльцо и, крича на казаков, бросился за ними. Сеня камнями и землей, продолжая визжать, кидал за ними. Казак, ударив по лошади, выскакал за околицу.[2222]

На другое утро юродивый проводил Пьера до Можайской дороги.[2223]

Пьер[2224] пешком, провожаемый дурачком, уже сумерками вернулся на большую дорогу и дошел до деревни Шелковки.

В Шелковке Пьер нашел знакомого генерала и обратился к нему с жалобой на казаков. Генерал сделал распоряжение об отыскании казаков и предложил Пьеру обед и ночлег[2225] на занимаемом им дворе.

Генерал рассказал Пьеру, что войска так расстроены, что невозможно принять нового сражения, рассказал, что его шурин Курагин умер и что Болконский убит. Пьер слушал и ничего не понимал. Он падал от сна. Но в горнице лечь негде было, и он <пошел>

* № 234 (T. III, ч. 3, гл. X, ХІІ-ХІХ).

30-го августа граф Илья Андреич поехал к Растопчину узнать, в каком положении находится дело Москвы.

Граф Растопчин был нездоров, как сказали графу Ростову, и не принял Илью Андреевича, но через адъютанта выслал ему свою, имеющую выйти завтра, афишу. Афиша была следующая:

[Текст афиши см. в печатном тексте «Войны и мира». T. III, ч. 3, гл. X.]

— Что это значит: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба?— наивно спросил он у адъютанта.

— Граф был нездоров глазом, —сказал адъютант, улыбаясь,[2226] обращаясь более к другому господину, который был тут в приемной, — и он очень беспокоился, когда я ему сказал, что приходил народ спрашивать, что с ним. По правде сказать, я ему это сказал, чтобы его утешить, а собственно, никто не приходил...

Граф Илья Андреич не спрашивал более. По известной всем ограниченности Ильи Андреича вопрос о состоянии здоровья графа Растопчина и о тяжести французов не интересовал его. Из того, что Растопчин не принял его, из тона адъютанта, из всего того, что было написано в афише, он понял только, что дело было плохо, что мешкать нечего и что надо как можно скорее убираться из Москвы. Он поехал домой.

В этот день в отсутствие графа огромный поезд телег с ранеными остановился на Поварской. Раненых везли в гошпиталь.

Девушки, лакеи, ключница, няня, повара, кучера, форейторы, поваренки выбежали в ворота смотреть на раненых. Пети не было дома. Соня, укладывавшаяся в диванной, взглянула на улицу и шепнула праздно ходившей по комнате Наташе, чтобы она не проговорилась графине, которая с Беловой, раскладывая пасьянс, сидела за круглым столом в гостиной.

— Ах, этот Петька проклятый, — проговорила Наташа, ожидавшая брата, и, накинув белый платок на голову, вышла на улицу посмотреть на то, что там делалось.

Дворовые Ростовых окружили одну телегу, бывшая ключница Мавра Кузминишна разговаривала с лежавшим в этой телеге молодым, бледным человеком, вероятно юнкером.

— Что же, у вас, значит, никого и нет в Москве, — говорила Мавра Кузминишна. — Вам бы покойнее где на квартире, чем в гошпиталь...

— Не знаю, позволят ли, — слабым голосом сказал юнкер.

Наташа, слышавшая этот разговор, отошла несколько шагов и, увидав едущего верхом офицера, обратилась к нему.

— Господин офицер, можно раненым у нас в доме остановиться? — спросила она.

Офицер с улыбкой приложил руку к козырьку.

— Pardon, Mademoiselle? — сказал он, не расслышав.

Наташа по-французски повторила свой вопрос.

— О да, конечно, — отвечал офицер, очевидно только занятый удовольствием[2227] французского разговора с хорошенькой барышней.

Наташа передала разрешение офицера Мавре Кузминичне, стоявшей над[2228] юнкером и с жалобным участием разговаривавшей с ним.

Не прошло пяти минут, как юнкера с подводой завернули в двор Ростовых и десятки других телег с ранеными офицерами и юнкерами стали заворачивать в дворы и подъезжать к подъездам домов городских жителей. Наташе, видимо, понравилось это вне обычных условий жизни отношение с новыми людьми. Она всех раненых приглашала в дом.

— Надо все-таки папаше доложить, — сказала Мавра Кузминична.

— Ничего, ничего, я перейду к мама, мы нашу[2229] комнату займем. Сонину.

— Ну, уж вы, барышня, придумаете. Да хошь и в чайную, в холостую, к нянюшке, и то спросить надо.

— Ну, я спрошу.

Наташа побежала в дом, не дождавшись ответа, целуя мать, объявила ей, что она пригласила раненых, и убежала назад в флигеля, распоряжаясь о размещении. Веселые, быстрые шаги ее пробегали по комнатам мимо новых, странных лиц офицеров и юнкеров, которых поместили у них.[2230]

Чувство боязни перед самой собою заставляло ее избегать взгляда на этих людей. Она видела их всех вместе, но ни одного не видала отдельно. Три часа хлопот о постелях, воде, одеколоне, мыле, полотенцах и проч. прошли для нее незаметно.

Когда вернулся граф с афишей Растопчина, Наташа объявила ему о своем распоряжении.

— Что ж, хорошо, пускай их, — сказал граф. — А нам надо завтра уехать и непременно надо.