— Вишь, по комъ вое, — говоритъ ей разъ сосѣдъ Никита, — конопатаго чорта то какъ жалѣя, какого добра не видала, — пошутилъ онъ.

Такъ какъ вскинется на него. Хотѣлъ онъ было поиграть съ ней — куда.

— Конопатый, да лучше тебя, что ты чистый, а вотъ что тебѣ отъ меня.

Да какъ ткнетъ ему пальцемъ подъ носъ. Оно точно, Евстратъ-то ея конопатый былъ и изъ себя нескладный, длинный, грубой, неразговорчивой мужикъ былъ. Только что здоровъ, противъ него силой другого по деревнѣ не было, и хозяинъ иастоящій былъ. Даромъ что молодой, отецъ его однаго, бывало, за всякими дѣлами посылаетъ. Что я, что Евстратка, все одно, говоритъ. И Евстратка жену еще пуще любить сталъ, только въ одномъ скучалъ, что дѣтей не было. Бывало и старуха скажетъ:

— Что не рожаешь, буде гулять-то: порадовалась бы, хоть внучку покачала, Маланьюшка, право.

— A развѣ я бы не рада, — скажетъ, — ужъ и то людей стыдно. Намеднись и то Ризунова изъ церкви съ младенцомъ прошла, молитву принимала; всего второй годъ замужемъ. Такъ у ней небось мужъ дома живетъ.

Извѣстно, годъ-другой погулять бабѣ не порокъ, ну, а какъ баба то ражая, въ самой порѣ, a дѣтей не рожаетъ, и народъ смѣяться станетъ.

Отъ этаго Маланьѣ на третій годъ пуще тошно стало, какъ свекоръ мужа на все лѣто въ работу за 100 верстъ отдалъ. Сына за 120 р. отдалъ, а работника нанялъ за 32 р. да рукавицы. Хозяину разсчетъ, a бабѣ горе. Взвыла баба, какъ проводила его, какъ будто сердце что чуяло. Какъ по матери родной убивалась.

И пѣсня поется: «Безъ тебя, мой другъ, постеля холодна».

<Дѣло молодое, жаркое, въ самомъ соку баба, всегда съ народомъ, съ молодыми ребятами на работѣ съ утра до поздней ночи. Тоже и мясо ѣла. Тотъ пристаетъ, другой пристаетъ, а мужа черезъ три мѣсяца жди>. Днемъ смѣется, смѣется съ народомъ, a послѣ ужина схватитъ, сердешная, постель да къ солдаткѣ въ чуланъ. Страшно, — говоритъ, — Настасьюшка, одной. Да еще все просится къ стѣнкѣ. Все, говоритъ, — чудится, что вотъ вотъ схватитъ кто меня за мои ноженки, потащитъ меня — боюсь страхъ. — A сама не знаетъ, чего боится. И баба кажись не таковская, чтобы побояться чего нибудь.

2.

И прежде приставали къ бабѣ, а какъ мужъ уѣхалъ, такъ вовсе покою съ утра до вечера давать не стали. Она и сама говорила, что такаго веселья, какъ въ это лѣто, никогда ей не было. И случаевъ много ей было, коли бы захотѣла пустяками заниматься. — Придетъ, бывало, съ утра староста повѣщать, еще зорька занимается; къ другимъ десятскаго пошлетъ, а ужъ къ Дутловымъ самъ зайдетъ, часъ цѣлой сидитъ, съ бабами шутитъ. Старостой Михей ходилъ, малый молодой, немученый и до бабъ іорникъ бѣда былъ. Какъ только одну захватитъ, и начнетъ:

— Только прикажи, что хочешь сдѣлаю, никуда посылать не стану, мужа на оброкъ выхлопочу, платокъ куплю, что велишь, все сдѣлаю, все могу, только не мучь ты меня.

Такъ ни да, ни нѣтъ не скажетъ.

— На барщину, — говоритъ, — посылай, мнѣ веселѣй на міру работать, дома таже работа; платка твоего мнѣ не нужно, мнѣ мужъ привезетъ; на оброкъ мы и такъ не хотимъ, a сдѣлать ты мнѣ ничего не можешь. Не боюсь тебя, да и все.

Честью просить станетъ:

— Маланьюшка, матушка, вѣдь много другихъ бабъ, а ни одна не мила.

Обниметъ ее, такъ смѣется:

— Ладно, ладно, — говоритъ. — Развѣ можно теперь, хозяинъ придетъ, развѣ хорошо?

— Такъ когда жъ? съ работы?

— Извѣстно, съ работы, какь пойдетъ народъ, а мы съ тобой въ кусты схоронимся, чтобъ твоя хозяйка не видала. — А сама на всю избу заливается, хохочетъ.

— А то, моль, разсерчаетъ дюже твоя Марфа то старостиха.

Такъ что не знаетъ староста, шутитъ-ли, нѣтъ-ли. При свекорѣ, при свекрови все свое кричитъ, не стыдится. Нечего дѣлать, повѣститъ, какъ будто затѣмъ только и приходилъ, пойдетъ съ палочкой по другимъ избамъ. А все кого другихъ и лишній разъ пошлетъ, и на тяжелую работу, а Дутловы какъ хотятъ, такъ и ходятъ, и все изъ за Маланьки. — Маланька охотница была на барщину ходить, особенно на покосъ. Дома пріуправится, уберется, какъ на праздникъ, возьметъ грабли, въ завтраки выйдутъ съ солдаткой на покосы.

Идетъ разъ такимъ манеромъ черезъ рощу. Покосъ на Калиновомъ лугу былъ. Солнышко повышло изъ за лѣса, день красный, а въ лѣсу еще холодокъ. Опоздали они съ солдаткой, разулись, идутъ лѣскомъ, гутарютъ. Только вышли на полѣ, мужики господскую пашню поднимаютъ. Много мужиковъ, сохъ 20 на десяти десятинахъ по дорогѣ было. Гришка Болхинъ ближе всѣхъ къ дорогѣ былъ, — шутникъ мужикъ, — завидѣлъ бабъ, завернулъ возжу, уткнулъ соху, вышелъ на дорогу, сталъ играть съ бабами, не пускаетъ. Онъ слово, а они два; другіе ребята молодые тоже сохи побросали, подошли, всѣхъ Маланька переполошила, пѣсню заиграли, плясать вздумали. Такую гульбу сдѣлали, какъ свадьба ровно. Глядь, а изъ за рощи прикащикъ верхомъ ѣдетъ. — Какъ завидѣлъ, плеть поднялъ, запустилъ черезъ пашню рысью на мужиковъ. По щетку лошадь въ пашнѣ вязнетъ — человѣкъ грузный.

— Сукины дѣти, такіе сякіе, хороводы водить, вотъ я васъ.

Мужики, какъ тараканы изъ подъ чашки, по десятинамъ разбѣжались, а бабы грабли на плеча вскинули, идутъ, какъ ни чего не бывало. Смѣется Маланька. Никого не боялась. Наскакалъ прикащикъ.

— Я, — говоритъ, — васъ найду, — къ мужикамъ, да на бабъ съ плетью, я васъ, такія сякія, курвы устюжныя, — такая у него пословица была, — въ обѣдъ на покосъ идутъ; да еще хороводы на полѣ водятъ.

Совсѣмъ было осерчалъ, да какъ Маланьку призналъ, такъ и сердце прошло, самъ съ ней посмѣялся.

— Вотъ я, — говоритъ, — тебя, мужицкіе уроки допахивать заставлю.

— Что жъ, — говоритъ, — давай соху, я проти мужика выпашу.

— Ну буде, буде. Идите, вонъ еще бабы идутъ. Пора, пора гресть. Ну, бабы, ну!

Совсѣмъ другой сталъ. —

За то придетъ на лугъ, поставятъ бабъ на ряды тресть, выйдетъ Маланька впередъ, такъ бѣгомъ начнетъ растресать, такъ что бабы ругать зачнутъ: замучала, молъ, совсѣмъ. А начальнику, извѣстно, любо — смѣется.

Зато когда обѣдать или шабашить пора, замучаются бабы, промежъ себя поговариваютъ, <пора бы отпустить>, Маланька прямо къ начальнику идетъ, отпустить проситъ, и отпустятъ. Никого она не боялась. Въ рабочую пору разъ как-то спѣшная уборка была, цѣлый день работали, a обѣдать домой не отпускали. Хлѣбца закусили, присѣли отдохнуть на полчасика. И прикащикъ за обѣдомъ домой посылалъ, тутъ же съ бабами въ холодокъ сѣлъ.

— Что, кума, спать будешь? — говоритъ. Онъ съ Маланькой крестилъ.

— Нѣтъ, — говоритъ, — зачѣмъ спать, только раззадоришься.

— Такъ поищи въ головѣ, Маланьюшка, смерть люблю.

Легъ къ ней на колѣни, какъ разъ заснулъ. Такъ что жъ? Взяла березокъ, вѣниковъ нарвала, — бабы ей подали, — убрала ему вѣнками голову всю, за рубаху натыкала, въ носъ ему листьевъ засунула. Проснулся, гогочутъ бабы, на него глядючи — покуда хватился. И ничего.

А то пріѣхалъ баринъ въ это же лѣто, былъ съ нимъ холопъ, такая бестія продувная, что бѣда. Самъ, бывало, разсказываетъ, какъ барина обманываетъ, у него деньги таскаетъ. Это бы все ничего, только насчетъ бабъ такой подлый былъ, что страхъ. 

** II.ТИХОНЪ И МАЛАНЬЯ.

Въ деревнѣ было пусто и празднично. Народъ былъ весь въ церкви. Только малые ребята, бабы и кое какіе мужики, полѣнившіеся идти къ обѣднѣ, оставались дома. Бабы вынимали изъ печей, ребята ползали около пороговъ, мужики кое что осматривали по дворамъ. На улицѣ было пусто. Былъ Петровъ день.

Въ концѣ улицы послышался ямской колокольчикъ и показалась тройка, запряженная въ почтовую телѣгу.

Одинъ изъ мужиковъ, остававшихся дома, Анисимъ Жидковъ, услыхавъ колокольчикъ, бросилъ телѣжный ящикъ, который онъ переворачивалъ, и, скрипя воротами, вышелъ на улицу посмотрѣть, кто ѣдетъ. У пристяжныхъ были гривы заплетены съ оборочками, коренная, знакомая ему чалая, была высоко подтянута головой подъ дугу. Она, чуть пошатываясь головой, быстро, раскачиваясь, тронулась на изволокъ, когда ямщикъ, приподнявшись на колѣно въ ящикѣ, крикнулъ на нее. Лошади были гладки и не потны, несмотря на то, что солнце уже сильно пекло съ совершенно яснаго неба. — Ямщикъ былъ курчавой, въ новомъ кафтанѣ и шляпѣ.