Ванда Стефановна шлет поклон и выражает надежду, что мое приглашение не нарушит Вашего привычного распорядка, которого Вы так тщательно придерживаетесь. На это же надеется Ваш покорный слуга

Г.Волков.

Глава четвертая

ТРИ КЛЯКСЫ, ДВЕ ЛЮБВИ И ОДИН АНГЕЛ

I

– Как, говоришь, в Ветхом завете? Вначале было слово, а уж потом всяческие дела пошли?… Вот и у нас с тобой… Спервоначала ты мне план розыска представил, а там и за дело принялся. Да как принялся! И месяца не прошло, а Глазукова уже пришибли… Молодец, Леонид Борисович!

На этот раз в широкой улыбке Ермаша было столько благожелательного простодушия, что его, пожалуй, хватило бы с лихвой Иванушке-дурачку и на царевну, и на жар-птицу и на обоих старших братьев. Ермаш лучился простодушием, а его широко распахнутые, наивные, как у младенца, глаза смотрели на меня с восхищением.

У Рычалова так не получалось. Куда там!

– Аукнулась табакерочка-то, а?

– Аукнулась.

– А с ней и все остальное?

– Сейф, что стоит в спальне, полностью очищен. Второй сейф убийца не открывал.

– Та-ак.

Ермаш помолчал.

– Ты только на меня не обижайся.

Он потер ладонью свежевыбритые щеки, словно стирая с них наигрыш простодушия и наивности. Лицо его сразу же стало серьезным и усталым.

– Я ведь все это не в упрек тебе, – примирительно сказал он.

– В похвалу?

– И не в похвалу. За что хвалить-то? Прошляпили Глазукова. Факт. Грустный факт. Но в вину тебе не ставлю. Просто с языка сорвалось. Уж характер у меня такой – шпынястый. Да ты и сам про то знаешь. Так что к сердцу не принимай. Розыск – дело такое: будь хоть о семи пядей во лбу, а всего не угадаешь. И так прикинул, и эдак. Вроде все верно, а на поверку – вон как получилось. Ежели откровенно, то я бы на твоем месте шкатулку тоже вернул. Попробуй угадай, что Глазукова прихлопнут.

Пожалуй, с Ермашом было все-таки легче работать, чем с Рычаловым. Этот, по крайней мере, мог себя представить на месте другого.

– Бумаги уже смотрел? – спросил я.

– Те, что из Екатеринбурга прислали, читал. А те, что по убийству Глазукова, – нет. Руки еще не дошли. Видишь что творится? – он кивнул на загромождавшие стол папки. – Выяснил обстоятельства убийства?

Все установленное можно было изложить в нескольких фразах. По словам Филимонова, которые подтверждались сотрудниками нашего поста наружного наблюдения, он отправился на свадьбу в начале пятова, почти за два часа до конца рабочего дня. Кухарка Глазукова ушла домой на час раньше. Таким образом, после четырех член союза хоругвеносцев оставался дома один и чем-то занимался в своей мастерской (кажется, вставлял выпавший бриллиант в кольцо, которое накануне принесла ему старая клиентка – жившая неподалеку чиновница).

Опрошенные Павлом Суховым старший поста наружного наблюдения агент первого разряда Прозоров и его напарник агент третьего разряда Синельников показали, что минут через пятнадцать – двадцать после ухода приказчика к Глазукову приехали на извозчике старик и пожилая женщина. Старик высокого роста, худощавый, с тростью. На нем было летнее однобортное пальто с закрытой застежкой и бархатным черным воротником и коричневая фетровая шляпа. Спутница его, похоже из мещанок, без каких-либо характерных примет, щеголяла в белой батистовой блузе и длинном, до пят, платье без рукавов, какие носили в Замоскворечье лет шесть-восемь назад. Старик как-то навещал Глазукова. Женщина же со времени установления нами поста наблюдения появилась здесь впервые. Пробыли они в доме около получаса, а потом уехали в поджидавшей их пролетке, причем Глазуков проводил их до извозчика и даже подсадил даму. Затем его навестили мастеровой с сыном, которые сбывали через лавку зажигалки собственного производства. Эти пробыли несколько минут. А вскоре после того, как Проворов отпустил напарника домой пообедать перед самым закрытием лавки, он заметил подошедшего со стороны Большого Бронного проезда брюнета с бородкой и усами, лет двадцати – двадцати пяти. По одежде его можно было принять за студента института гражданских инженеров – темно-зеленая форменная куртка с малиновыми выпушками, такая же фуражка с бархатным околышем, заправленные в сапоги диагоналевые брюки. В правой руке он держал что-то вроде коричневого портфеля или маленького саквояжа. Этого молодого человека Прозоров раньше у Глазукова не видел. Студент, словно прогуливаясь, прошелся вдоль переулка, миновав дом Глазукова. Затем, так же не спеша, вернулся и позвонил. Ювелир тотчас же отворил ему и пропустил в прихожую. Этот посетитель пробыл дольше предыдущих – около часа – и ушел непосредственно перед возвращением с обеда Синельникова. Покинув дом ювелира, студент быстрым шагом направился к Большому Бронному проезду, настолько быстрым, что Прозоров, заподозрив что-то неладное, даже пожалел, что нет Синельникова и нельзя проследить за ним. («Трое суток ареста за нарушение порядка несения службы, – коротко сказал Ермаш. – Обоим».).

Глазуков посетителя не провожал. Студент сам закрыл за собой дверь.

Примерно через полчаса после ухода студента к ювелиру наведался, как выяснилось, одолжить свечей его сосед Петельников. Он несколько раз звонил в дверь, но ему не открыли. Решив, что Глазукова нет дома, ушел. Вернулся через полтора часа, но ему снова не открыли дверь. Свет в окнах не горел. Больше у дома члена союза хоругвеносцев до утра следующего дня никто не появлялся.

Из всего этого следовало, что Глазукова убили приблизительно в половине седьмого вечера, что совпадало с заключением судебно-медицинской экспертизы: «заполошенный медик» все-таки внял моему настойчивому совету и в тот же день представил все необходимые документы.

Когда Глазукову звонил сосед, того уже не было в живых. Не вызывало также никаких сомнений, что убийство совершил человек, который пришел к ювелиру перед закрытием лавки.

Все это было ясно.

Но уже в самом начале дознания выяснилось одно странное обстоятельство, в котором мы так и не смогли толком разобраться.

Опрашивали соседей Глазукова – было опрошено около пятидесяти человек, – мы наткнулись на портного Семенюка, который уже лет десять снимал маленькую квартиру в доме на противоположной стороне переулка, наискосок от ювелира.

Около семи часов вечера Семенюк, поливавший цветы, которые стояли у него на подоконниках окон, выходивших в переулок, заметил, как от Глазукова вышел какой-то человек. По времени им мог быть только убийца ювелира, а Семенюк категорически утверждал, что цветы он поливал именно в это время – не раньше и не позже. («Цветы, граждане-товарищи, не люди какие: по божеским установлениям живут, к порядку приучены. Вянут они без порядка. Для них что старый строй, что новый, а, будь любезен, полей в положенное время, без запоздания. Потому и говорю: семь часов пополудни было…»)

Портной довольно подробно описал внешность незнакомца, особенно его платье. И то и другое во многом не совпадало со свидетельством Прозорова.

По показаниям Семенюка, человек, который вышел из дома Глазукова, был одет не в тужурку института гражданских инженеров, а в темный шевиотовый френч с надстроченными карманами с большими клапанами, какие носили во время германской войны земгусары, то есть сотрудники союза земств и городов. Пояс на этом земгусарском френче был тоже шевиотовый с костяной пряжкой. Из кости и пуговицы. Костюм дополняли офицерские серовато-синие шаровары и черные хромовые сапоги на высоких каблуках.

На осторожный вопрос Павла Сухова, не ошибся ли он, Семенюк развел руками:

«Обмишулиться всякий могет, да только не в своем деле, гражданин-товарищ. В своем деле не обмишулишься, потому как свое».

«Всякое бывает».

«Всякое, да не всякое. Я ж не в учении. Я ж четверть века портняжу. И пальцы портняжьи, и зад, извините за невежество, и глаз. Увижу, к примеру, кого – как личность определяю? По одеже. Вы как скажете? «Гражданин-господин из бывших гуляет». А я: «Визитка цвета маренго променад совершают». Или: «Редингот от Либермана шествует». Или: «Однобортный сюртук с черным французским шелком за терракотовой юбкой со вшитыми карманами ухлестывают». Ремесло завсегда ремесло…»