Отдав Сухову, Волжанину и Артюхину соответствующие распоряжения, я вернулся к членам Соборного совета.

Димитрий стоял, как и прежде, у окна. Олсуфьев, комкая в руке платочек, о чем-то спрашивал довольного самим собой Карташова, а Кротов, Восторгов и Антоний рассматривали специально положенную мною на видное место стоику изъятых нами листовок, в которых так красочно расписывалась горестная судьба сокровищ патриаршей ризницы.

Заметив меня, Антоний нахмурился, а глаза его метнули молнии, способные, казалось бы, испепелить всю стопку. И хотя листки не загорелись, всем было видно, что архиепископ возмущен и разгневан.

– Огорчительно, – вздохнул Восторгов, переминаясь с ноги на ногу.

– Порицания и осуждения достойно, – изрек Антоний.

А я добавил:

– И не только порицания, но и судебного разбирательства. Если авторы этих листовок не утихомирятся, то они будут преданы суду за клевету на Советскую власть. Нами уже ведется дознание… А как вам известно, тайное раньше или позже, но становится явным.

– Чаще – позже, – заверил со знанием дела Антоний.

– Возможно, господин архиепископ. Но во всяком случае, о вашем посещении и обо всем этом, – я обвел взглядом комнату со столами, уставленными церковной утварью, – через десь будет распубликовано в газетах…

Дверца мышеловки захлопнулась.

– В газетах?! – Восторгов болезненно крякнул, будто вместо смирновки дернул скипидару или чего похуже.

Граф Олсуфьев поспешно спрятал в кармашек платок, глаза его мгновенно стали сухими:

– Как прикажете вас понимать?

– В самом прямом смысле, ваше сиятельство.

Лишь в лице Антония ничто не дрогнуло. Он пробежал глазами подсунутое мною краткое сообщение для газет.

– Ну что ж… – Не без любопытства посмотрев на меня, Антоний интимно и, пожалуй, даже с некоторой симпатией спросил: – Вы в кавалерии никогда не изволили служить?

– Не привелось.

– Странно. Ухватки у вас старого кавалериста… – Антоний немного помедлил, потом сказал: – Что же касается до увиденного, то можете не сомневаться, – мы беспристрастно доложим обо всем собору. Мы с охотой поделимся той радостью, которая посетила здесь наши изболевшиеся души. Впрочем, теперь вы в этом и так не сомневаетесь, – добавил он уже совсем другим тоном. – А листовки… Листовки – дело прошлое. Простим заблудшим их прегрешения, ибо они не знали, что творили. Не смею вам советовать, но необходимости учинять дознание, видимо, уже нет…

Я лишний раз убедился, что русская церковь в лице Антония лишилась великомудрого патриарха.

Карташов, который, кажется, только сейчас оценил пикантность ситуации, не прочь был продолжить свои философские рассуждения и поведать членам собора вспомнившийся ему анекдот. Но они вдруг заторопились, и Карташов, распрощавшись, ушел вместе с ними, предварительно заверив меня, что сочтет за честь вновь быть мне полезным.

– Довольны, разумеется? – с едва заметной усмешкой спросил Димитрий.

– Как и каждый, кто бы оказался на моем месте.

У архимандрита были страдальческие глаза.

– «Суета сует, все суета», – грустно и отрешенно процитировал он из Экклесиаста. – «Что было, то и будет, и что творилось, то и творится. И нет ничего нового под солнцем. Бывает, скажут о чем-то: смотри, это новость! А уже было оно в веках, что прошли до нас».

Архимандрит знал на память всего Экклесиаста, поэтому я поспешил перейти к обсуждению церемонии передачи ковчегов для риз и священных сосудов. Много времени на это не ушло. А затем я сказал:

– Человек, который участвовал в ограблении патриаршей ризницы, убит, Александр Викентьевич. Его повесили…

Димитрий перекрестился:

– Зачем вы мне это сказали?

– С корыстной целью, Александр Викентьевич. Я человек от мира сего – хитрый и корыстный. Я все говорю только с целью. Дело в том, что незадолго до убийства покойника видели в обществе другого человека…

– Кого же?

– Ювелира патриаршей ризницы Кербеля.

– Что же вы желаете узнать от меня?

– Правду.

– Слишком много, Леонид.

– Вам было известно об этой встрече?

– Да. Они встречались несколько раз.

– А цель этих встреч?

– Грабитель хотел вернуть похищенные сокровища.

– Раскаявшийся грешник?

– Нет, он хотел это сделать за соответствующую мзду.

– То есть продать церкви украденное у нее?

– Да.

– И что же?

– Я отказался участвовать в этом кощунственном торге.

– И изъявили желание вернуться в монастырь?

– Да, – с вызовом подтвердил он.

– Чистоплотно и предусмотрительно… Однако не все последовали вашему примеру, не так ли?

– Извините, но на этот вопрос я не буду отвечать.

– Кербель на него уже ответил… Но в конце концов, это внутрицерковные дела, мы не собираемся в них вмешиваться. Меня интересует другое. Помимо сокровищ патриаршей ризницы были похищены и иные хранившиеся там ценности…

Длинные пальцы архимандрита быстро перебирали темный янтарь четок.

– Мессмеру было известно о предложении убитого?

Снова молчание.

– Об этом, кстати, Кербель нам тоже сообщил. А отказ отвечать на вопросы – своего рода ответ.

Димитрий отошел к столу, взял в руки золотой ковчег, вновь поставил его на стол, опустился в кресло.

– Мессмер не убивал несчастного…

Он сидел сгорбившись, ссутуля плечи, на которые легла слишком большая для него тяжесть. Старый и хрупкий человек, пытавшийся остаться в стороне от событий. Из-под клобука серебряными кольцами вились седые волосы…

Собственно, говорить нам было больше не о чем. Я взглянул на стоящий перед ним ковчежец. На боковой стенке ковчежца умелой рукой мастера был изображен восседающий на троне богочеловек. У него было напряженное и задумчивое лицо. Он слушал богородицу и Иоанна Предтечу, которые просили за людей. Видимо, они уже успели исчерпать все доводы, потому что богородица выразительно показывала на свои сосцы («Послушай меня хотя бы потому, что я твоя мать. Ведь этой человеческой грудью я вскормила тебя, сын божий!»), а Иоанн держал перед Иисусом свою собственную отсеченную людьми голову («Они мне ее отрубили, но я по-прежнему люблю их. Неужто, боже, в твоей душе меньше любви к ним, чем в моей?»).

И я на минуту представил себе между этими двумя – третьего, сидящего за столом старика. Он бы, наверное, ни на что не ссылался. Он бы просто молил восседающего на престоле за весь род человеческий. Он бы одновременно просил за патриарха Тихона, за первого барыгу Хитровки Махова, за полковника Мессмера и товарища председателя Московского совета милиции Косачевского…

Большая бы путаница на земле произошла, если бы его просьбы были исполнены…

В дверь заглянул Волжанин. Когда я вышел в коридор, матрос сказал, что Василий Мессмер с каким-то неизвестным находятся сейчас на квартире у Мессмера-старшего. Группа к выезду готова. Я проверил свой браунинг, загнал патрон в патронник, поставил на предохранитель.

– Машина?

– У подъезда, товарищ Косачевский. Выезжаем?

– Выезжаем.

Как там в Экклесиасте? «Всякому свой час, и время всякому делу под небесами: время родиться и время умирать, время насаждать и время вырывать насажденья, время убивать и время исцелять, время разрушать и время строить, время плакать и время смеяться, время рыданью и время пляске, время разбрасывать камни и время складывать камни…»

– Квартира со всех сторон обложена, Леонид Борисович. Теперь ему не уйти, – сказал вынырнувший откуда-то из темноты Сухов.

Стучал мотор. В автомашине было тесно и холодно.

– Дуй, парень, – сказал Артюхин шоферу.

Взревел мотор. Мы выехали за ворота. За моей спиной, уткнувшись мне в затылок, тяжело дышал красногвардеец из боевой дружины.

IV

Пуля ударила в стену, и меня обсыпало штукатуркой. Я услышал лишь один выстрел, но их было два: входная дверь светилась двумя огненными глазами дырок – свет в прихожей они не погасили. Видно, стреляли одновременно – звуки выстрелов слились в один.