Изменить стиль страницы

Пьяный «друг Миши Бакунина» и досужие, оторванные от реальной действительности теоретические схемы переустройства жизни миллионов людей – это были две стороны одной и той же медали, именуемой анархией.

– А где же товарищи из пропагандистского отдела? – спросил я у Грызлова.

– На митинге.

– Мы договорились со Штерн о встрече.

– Товарищ Штерн ждала вас позднее, – вполне обоснованно уточнил он и предложил: – Вы покуда почитайте. А если желаете, то и вином могу угостить. Мы тут винный подвал под типографский склад приспосабливали, так ребята несколько дюжин бутылок раскопали.

– Богато живете! – засмеялся Сухов, а я поинтересовался:

– По ордерам раздавать будете?

– В госпиталь отправим. Для жертв революции, – сумрачно объяснил Грызлов. Кажется, и без того скудный запас его радушия стал иссякать…

– Вы как, Павел, насчет шампанского? – спросил я у Сухова.

– Я непьющий.

– Ну вот видите, товарищ мой вообще не пьет. Придется воздержаться. Митинг на втором этаже?

Федор Грызлов впервые поднял глаза. Они у него были мутные, тяжелые. Такие глаза я видел когда-то у рабочего на мясобойне. Тот был мастером своего дела и мог одним ударом молота проломить череп корове или быку. Хозяин очень ценил этого виртуоза скотобойного искусства.

Да, пожалуй, комендант Дома анархии не зря предпочитал держать свои глаза долу. Если бы жизнерадостному Бари привелось тогда увидеть эти глазки, то вряд ли он бы потом имел возможность поселиться в уголовном розыске.

Повезло Бари!

– Митинг в голубом зале, как обычно, – неохотно сказал Грызлов.

– Вот и мы отправимся туда. Не возражаете?

Сухов удивленно посмотрел на меня. Он не понимал, чем вызвано это странное желание присутствовать на митинге.

– Хотите на митинг – пожалуйста, – сказал Грызлов. – У нас без пропусков и мандатов. Всякий волен.

IV

Вместительный прямоугольный зал, служивший некогда для балов и банкетов московского купечества, распирало от сотен потных человеческих тел. Сидели не только в креслах, но и на втиснутых между рядами скамьях. Проходы были забиты. Мы так и застряли в дверях – дальше протиснуться не смогли.

Насколько я смог разобраться, на митинг явились анархисты всех групп и объединений Москвы, в том числе и «независимые», не входящие в состав федерации и не признающие ее «как орган, ограничивающий свободу революционного индивидуума».

В президиуме на фоне скрещенных черных знамен сидели за столом чахоточный «безмотивник» Оршанский, обреченный врачами на смерть, но надеющийся назло буржуазии дотянуть до мировой революции; лидер «немедленных» Неволин, ставший впоследствии махновцем (год спустя я его встретил в Петрограде, куда он прибыл в качестве коменданта «хлебного эшелона», на вагонах которого было написано: «Голодающему пролетариату Питера от батьки Махно»); глава «Студенческой группы» – красавец Чарский; анархо-синдикалист Гастев, имя которого потом вошло в историю как основателя научной организации труда в СССР. Рядом с руководителем «независимых», матросом в бежевом пиджаке поверх тельняшки, сидела миловидная женщина с гладко причесанными волосами – гостья из Воронежа, Мария Никифорова, та самая Маруся, банда которой впоследствии терроризировала города и села Украины.

Отца, Розу Штерн и Пол-Кропоткина я не заметил ни в президиуме, ни в зале. Рабочих было мало – несколько десятков человек. Зато митинг привлек интеллигенцию. Некоторые из них, переоценивая вес и влияние Московской федерации, рассматривали анархистов как силу, способную противостоять большевикам и левым эсерам. Другие считали, что анархизм, предвестник надвигающихся событий, выражает чаяния русского мужика-пугачевца, который никогда не признавал никакой власти, кроме власти земли, а следовательно, за анархистами – будущее.

Возлагались некоторые надежды и на возможность вооруженного столкновения черной гвардии с большевиками. Причем «р-революционная левизна» кадетствующую и даже монархистски настроенную интеллигенцию особо не пугала. Как заметил в разговоре со мной профессор Карташов, земля кругла – если слишком далеко забрать влево, то выйдешь справа…

А вон собственной персоной и сам Карташов. Профессор сидел в центре зала, в кресле, рядом с живущим в нашей гостинице любознательным американцем, который, разумеется, никак не мог пропустить такого броского материала, как митинг в Доме анархии. Судя по жестам, Карташов что-то растолковывал ему. Представив себе комментарии «насыщающегося», я решил, что мои объяснения по поводу поэзии выглядели, конечно, по сравнению с карташовскими, детским лепетом. Позади искусствоведа я заметил седовласую, грубо размалеванную даму с лорнетом, лицо которой показалось мне знакомым. Ну конечно же Лиза Тесак. Вот где клад для американца! Русская аболиционистка, родившаяся и состарившаяся на Хитровом рынке, ярая последовательница англичанки Жозефины Бутлер, посвятившей свою жизнь борьбе за свободу проституции. Американцу, по-видимому, хорошо была известна сенсация конца прошлого века – петиция английских проституток в парламент, но вряд ли он подозревал, что почти рядом с ним сидит организатор первой и, кажется, последней забастовки в домах терпимости Москвы… Но когда, интересно, Лиза Тесак успела проникнуться симпатией к анархизму?

Зал всплеснулся аплодисментами и одобрительно загудел, а Сухов негромко сказал:

– Вот чешет, сукин сын!

Слова эти относились к очередному оратору, одному из секретарей федерации.

– Спор теоретиков революции решают не ссылки на умные книги, не аргументы, не число последователей, а истерия, – вещал оратор, все более и более накаляясь от собственных слов. – История – вот беспристрастный судья всех теорий и систем. – Он вскинул вверх руки, словно призывая историю посетить этот зал и запросто побеседовать с участниками митинга. – Вернемся на несколько десятилетий назад. Маркс тогда утверждал, что революция начнется в развитых капиталистических странах, – Бакунин это отрицал. Маркс утверждал, что знамя мировой революции поднимет германский пролетариат, – Бакунин это отрицал. Бакунин писал: «Англичанин или американец, говоря «я англичанин», «я американец», говорят этим словом: «я человек свободный». Немец же говорит: «я раб, но зато мой император сильнее всех государей, и немецкий солдат, который меня душит, вас всех задушит». Бакунин писал: «У всякого народа свой вкус, а в немецком народе преобладает вкус к сильной государственной палке». И вот теперь, в феврале тысяча девятьсот восемнадцатого, я спрашиваю вас, бескорыстных бойцов революции: кто прав – Маркс или Бакунин? Кто пророк мировой революции – Маркс или Бакунин? – Последние слова оратора потонули в свисте, в выкриках, в топоте сотен ног.

Лиза Тесак, вскочив с места и размахивая лорнетом, что-то кричала своим визгливым голосом, способным просверлить любую барабанную перепонку. Трещали стулья, подпрыгивали скамьи. Довольный динамитным взрывом страстей, оратор переждал шум и, взмахнув рукой, словно дирижируя оркестром, продолжал:

– Алтарь государственности – вот тот камень, о который споткнулись Маркс и его последователи. Нет, не немец, государственник и филистер, а природный анархист славянин поднял над миром знамя кровавого, всесокрушающего бунта. Он, и только он, предназначен мудрой старухой историей в вожди мировой революции, которая раздавит и потопит в крови эксплуататоров, разрушит до основания государство, закон, церковь – все, что уродует и калечит людей, превращая их в жалких рабов. Революция – ураган! Революция – смерч! Революция – бушующий океан! Кто остановит ее? Филистер немец? Нет и еще раз нет. Девятый вал всероссийского бунта сметет, словно пыль, всяких гинденбуров и гофманов, развеет по ветру германские полки и дивизии! – гремел оратор, упиваясь собственным красноречием и нарисованной им оптимистической картиной разгрома немецкой армии. – Пусть дрожит от страха император Вильгельм, пусть дрожат от страха его генералы и солдаты, подставляющие свои согбенные спины под императорскую палку, – уже поднята над их головами всесокрушающая дубина русского бунтаря. В Смольном надеются на революцию в Германии – мы на нее не рассчитываем. В Смольном готовы идти на компромиссы с германским капитализмом – мы на них не пойдем. В Смольном просят мира – мы требуем войны, всемирной революционной войны против угнетателей. Никаких переговоров с немецким филистером, никаких соглашений. Пусть ухнет по тупым головам дубина бунтаря. Выше кровавое знамя мировой революции, пронесем его через Европу, Азию и Америку! Вперед! – выкрикнул он и выбросил перед собой сжатый кулак.