Он сражался за их жизнь, безопасность и рассудок.

Но она положила себе на колени эту вещь, меч, оружие, которое всегда было рядом с ней, днем и ночью, и не давало им покоя.

— Лио, ты охотишься на этого кел, преследуешь его и что он будет делать? Ты хочешь сбросить его: теперь собственные вассалы должны засомневаться в его силе; ты хочешь испугать его — ты всегда бьешь слишком сильно, лио, — послушай меня: ты не знаешь жалости к врагам. Ты не даешь им выбора, и, пока они не подозревают о тебе, это работает хорошо — но и на поле боя ты полагаешься на грубую силу, ни капли мягкости. Ты из тех лордов, которые тратят жизни не считая — прости меня за правду. — Сердце сильно билось и он глядел в ее глаза, сам ужасаясь грубой силе слов, которые только что сказал. Быть может он еще не полностью проснулся, поэтому не запинаясь смог высказать все это, а мирный рассвет вернул ей спокойствие, и она не перебивая выслушала его. — Если бы у нас была армия, я никогда бы не стал спорить: ты сказала идти против любого врага, мой долг — сделать это и верить, что для этого есть причина. Но у тебя нет армии. У тебя есть только один человек. И этот человек, лио, пока дышит, должен защищать тебе спину, и он будет делать это. Но он только человек, один, всегда один и тот же, и, когда-нибудь, если ничего не изменится, ты потеряешь его, потому что он умрет прежде, чем разрешит умереть тебе.

Лицо Моргейн помрачнело. Глаза метали молнии. — Я сама могу защитить свою спину. И, чума тебя побери, мне не нужны дураки, готовые убить себя, я достаточно встречала их на своем пути—

— Я говорю о твоей спине.

Она тяжело дышала. Он тоже. — А я говорю о дураках, — сказала она. — Типа Брона. Чи. Особенно Арундена. — Такой ее видели враги. Она задумалась, надолго, и только потом повернулась к нему. — Десять тысяч людей в Айрене, которые встали не там, где я сказала им стоять, нет, они решили, что должны идти передо мной, потому что я женщина и их проклятая гордость заставила их хладнокровно сделать то, что никакой лорд не мог приказать им делать — броситься в широко открытые ворота…

— Это то, что ты делаешь сейчас. То, против чего я протестую, лио. Ты понимаешь это?

В ее глазах появилось потрясение, испуг, гнев, она покачала головой. — Ты…

— Я говорю тебе, что ты не права. Я не часто так делаю. Но ты не хочешь слушать меня, потому что считаешь, что я хочу чего-то другого, чем ты. Но я слишком люблю тебя: я знаю не настолько много, чтобы понять почему ты делаешь то или это, но готов поставить душу в залог, что ты права; я поклялся идти до конца, с тобой или без тебя, лио, и, если это правда, то выслушай меня, прими мой совет, ведь ты не считаешь меня законченным дураком?

— Я слушаю, — сказала она другим, более мягким голосом.

— Будь ветром. Не заставляй нашего врага бояться. Если он услышит доклады о том, что случилось на юг отсюда, он воспользуется всей своей силой. Он пошлет людей на поиски. У него есть десять тысяч всяких возможностей, и это еще не все. Он не побежит при первых слухах о войне. Наоборот, он первым нападет на нас. А мы станем ветром, и найдем его в его собственном логове.

— Так легко. Вот ты — ты сумел отомстить Маай?

Небеса! ее язычек острее, чем меч.

— Нет, — достаточно спокойно сказал он. Это тактика. Лорд в Небесах, она умеет только атаковать, никогда не защищается, даже со мной. — Нет, не сумел. Но я был один. И они не поймали меня. Но если бы я решил взять жизнь Маай-лорда, своего отца, я бы взял ее. Или ты сомневаешься?

Она задумалась над его словами, между бровями опять появилась озабоченная линия.

— Лио, они вокруг нас. Они наблюдают за дорогой. Нам не нужен шум, и я не думаю — и не верю — что когда слух о нас добежит до этого кел-лорда, он пуститься бежать с поджатым хвостом. Нет. Если он действительно обладает силой, он скорее всего ударит первым по своим собственным людям, чтобы избавиться от всех нелояльных ему, и только потом подумает о нас. А когда он узнает, что нас только двое—

— Он использует ворота, как оружие. Вот то, с чем нам придется столкнуться, если он успеет собрать все свои силы. Он использует все, что у него есть.

— Он может использовать его и сейчас, пока мы идем к нему. Мы не знаем дороги, и не можем передвигаться достаточно быстро. И нас могут выследить. Поэтому лучше всего дать действовать ему самому. А потом мы вернемся.

Она глубоко вздохнула, Подменыш скользнул между коленей, руки сжали дужки гарды, выполненные в виде рук дракона, голова оперлась на рукоятку.

Долго, очень долго она не шевелилась — думала, думала и еще раз думала.

И он сидел не шевелясь, локти на коленях, подбородок на руках, спрашивая себя, куда заведут ее мысли, из какого укромного уголка она наконец сообщит о своем решении, опрокинет все его соображения, и расскажет ему о новых и ужасных вещах.

И тут она подняла голову. — Да, — сказала она. — Но мы ужасно рискуем, Вейни.

Как всегда, он использовал аргумент как оружие при обучении — одно движение, потом следующее и следующее, в надежде, что один из ударов попадет: но только сейчас он услышал то, что она сказала, и понял, что она согласилась с ним.

И, как всегда, когда ему удавалось победить в каком-нибудь мелком споре, он засомневался. В глубине сердца он на самом деле думал, что госпожа сотворит чудо, найдет какое-нибудь средство, которое позволит им без помех проникнуть в Мант и победить врага.

Теперь он знал, что у нее ничего такого нет, что она пренебрегла своми инстинктами, требовавшими самоубийственной атаки, и выбрала его тактику: скрываться, перебегать с места на места и незаметно подкрадываться к врагу, врагу из ее собственного народа—

Теперь вся тяжесть этого решения упала на него, а он не привык носить такой вес. И, возможно, кое-что осталось и на ее плечах. Она посмотрела на него с выражением, которого он не смог понять, хотя уже не таким обеспокоенным — возможно она опять думает, строит новые планы, в целом согласившись с ним.

Он всерьез надеялся на это. Потому что он ничего не знал о тех кел, к которым она собиралась идти, и об их возможностях.

ДВЕНАДЦАТАЯ ГЛАВА

Всадники опять собрались вместе около дороги, и Чи оперся на седло большого чалого, усталый, чувствуя, как кольчуга давит на плечи и кружится голова. Тело, казалось, уменьшилось, свет стал более тусклым, вокруг звучали далекие и странные голоса, называвшие его милорд и говорившие очень вежливо и даже подобострастно. Кел, служившие ему, не удивились и не растерялись. Но некоторые из людей измерили разницу между старым и новым телом, увидели его юное лицо и безусловно замыслили предательство. Впрочем, если бы они подняли бунт, вокруг было достаточно много народа, преданного лично ему, и рядом был капитан всадников Скаррина, посланный чтобы защищать его, несмотря на нынешние слегка ироничные обстоятельства.

Их было немного больше сорока — все, что осталось от отряда, выехавшего из Морунда и набранных по дороге, и еще десять — солдаты Скаррина, которые присоединились к нему в воротах Теджоса. Остальные либо погибли, либо сбежали, либо были слишком сильно ранены, чтобы ехать дальше: надо было выделить не меньше дюжины человек, чтобы ухаживать за ранеными, но он оставил только шестерых, приказал им разбить лагерь и, несмотря на опасность нападения людей холмов, ждать, когда он поедет назад в Морунд. В отчаянном положении приходится прибегать к отчаянным мерам.

Это открытое небо — безумие, подумал Чи. Открытая голубая бесконечность над головой, земля, открытая любому взгляду, внутри все трясется, нервы обнажены, как если бы он лежит голым перед врагами, хотя он отлично помнит, как сражался здесь раньше, в те времена, когда люди заходили вглубь равнин.

Какой-то инстинкт внутри толкал его сразу в двух направлениях, страшное чувство, названия которому нет.

Большинство из тех, к кому он мог бы обратится за советом, находятся далеко отсюда, и когда он повернулся и посмотрел вокруг себя, то не увидел то лицо, которое когда-то изменилось, серебряные волосы превратились в рыжие, с золотым оттенком, как будто отразились в бурной воде: Пиверн. Джестрин. Брон. Тупая боль внутри, там, куда не может достичь ни один голос, в точке, в которой сходятся все воспоминания. Киверин-Гаулт-Чи, он одинок среди тех, кто скачет за ним, и мучительно стремится к родному крову, даже если природа прокляла его и осудила находиться между каменных стен и проклятых лесов…