Муж и жена, индийцы, она в сари и на ногах сандалии, а ноги без чулок, хотя день осенний, холодный. Трое детишек, один другого меньше, висят на руках и коленях матери, и она вся яркая, как праздничная елка, только лицо печальное, глаза огромные, а во лбу это индийское красное пятно, знак касты.

Старый джентльмен с хорошенькой светловолосой девушкой сидят молча, каждый погружен в свои мысли, только иногда она поглаживает узкой ладошкой серый рукав его пиджака, и он отвечает ей глазами. Кто они? Отец и дочь, только что похоронившие мать и жену? Я ищу в их лицах сходства и не пойму — похожи они или нет. А может быть, не отец и дочь, а совсем, совсем другое между ними…

Антони свернул газету и повернулся ко мне.

— Скажите мне, Антони, почему вы взяли билет второго класса?

— Я взял билеты в вагон второго класса прежде всего потому, что здесь ехать дешевле. Выбрасывать деньги на ветер глупо. Пусть разница невелика, но ведь из мелочей складывается весь мой бюджет, и я не имею права швыряться деньгами попусту. Но даже если бы я решил не жалеть денег, по недолгом размышлении я все равно взял бы билеты во второй класс.

— Антони, почему?

— Потому что пословица говорит: «Каждый сверчок должен знать свой шесток». Не хочу брать того, что мне по классовой принадлежности не положено. Могу, но не хочу. Оскорбительно вылезать из собственной кожи и чувствовать на себе взгляды людей точно гадящих, что ты птица не их полета.

— Да как же они это видят, полно вздор болтать?! Вы интеллигентный человек, инженер, вид достаточно солидный.

— Э-э, не знаете вы англичан. Англичанин, как пес, натренирован видеть, кто к какому кругу принадлежит. А если рот откроешь и заговоришь, англичанин без ошибки окажет, из каких ты мест, где учился и каков твой годовой доход.

Я оглядела вагон. Монахиня и двое влюбленных, вредная старушонка с соседкой, индийцы, старик с девушкой поплыли перед глазами, затуманились, и проступили из тумана совсем другие лица, другая вагонная картина, где вперемежку сидели на пути в Мытищи или Дубну рабочий с закопченным лицом, сильными широкими ладонями и насмешливыми бледно-голубыми глазами, от него пахло металлом, пивом, и пышная дама в кримпленовой душной блузе, на которой был разрисован целый пестрый огород.

— Как отвратительно ваше английское понятие «своего места». И это вы-то, англичане, похваляетесь своей пресловутой свободой. А есть она у вас только в музее свободного слова, на углу Гайд-парка, по утрам в воскресенье. В сущности, вы, быть может, самый несвободный народ на свете!

— Как всегда, вы преувеличиваете, — миролюбиво ответил мне Антони, — но что касается предрассудков, то мы, правда, — самые предрассудительные люди на свете.

Он помрачнел и затих. Я почувствовала свою бестактность и, чтобы как-то исправить положение, в конце концов Антони не хочет и не может все в своей стране переменить по моему желанию, ухватилась за тему его чемодана, желтевшего в сетке над нашими головами, как перезрелая тыква.

— Антони, вы едете всего на два дня, зачем такой огромный чемодан? Я женщина, мне более одежды нужно, и посмотрите, я ограничилась небольшим баулом. Там, наверно, какие-нибудь нужные по работе бумаги или образцы?

Он засмеялся, немного подумал:

— А ведь я не знаю зачем. Привычка. Наша английская дурость. В чемодане бритва я две рубашки. Он пуст. Все это можно было уложить в небольшой портфель. Впрочем… Это еще дедушкин чемодан. Потом он перешел к отцу. Меня отправили с ним в колледж. С детства, куда бы я ни ехал, он едет со мной.

— Хорошо. Но в следующий раз, перед поездкой, вы, быть может, вспомните наш разговор и возьмете что-нибудь поудобнее?

— Вряд ли. Я привык. Будет его сильно недоставать.

Мы благополучно доехали до места и расстались, отправившись каждый по своим делам. Хотя мы и намерены были возвращаться вместе, в последний момент перед отъездом Антони позвонил оказать, что вынужден задержаться по делам службы, очень сожалеет и желает мне хорошего путешествия.

— Вам какого класса билет? — спросил меня пожилой билетер из своего окошечка.

— Первого! — сказала я назло Антони и английским предрассудкам и пожалела о своем поступке, едва уселась в бархатное кресло шестиместного купе. Одна. Скучно. А там, в следующем вагоне, во втором классе жизнь бурлит и переливается красками. Не каждый день приходится путешествовать по английским железным дорогам, можно ли упускать возможность сидеть среди простых англичан, наблюдать их. К тому же вспомнила я, как мой друг, Владимир Осипов, автор прекрасной журналистской книги «Британия. Шестидесятые годы», предупреждал, что англичане в вагонах первого класса совсем неразговорчивы. Даже если кто и войдет, промолчит.

Я уже собиралась совершить перебежку — поступок совершенно непонятный английскому образу мысли: уж если заплатил за удобство, зачем его лишаться, — как в купе один за другим вошли двое: высокий, бородатый, полный, в бархатной куртке с бантом почти не оставлял сомнений: коричневый бант — непременная часть униформы художника, который словно хочет, чтобы люди сразу же по банту угадывали род его занятий. Ошиблась я немного: он оказался архитектором, путешествовавшим по делам строительного общества, в котором проектировал жилые дома. Общество было богато и оплачивало даже первый класс в вагонах. Это он сообщил мне, едва мы с ним разговорились.

Второй господин был худощав и узколиц, со следами загара; загар — непременный признак обеспеченности, загар посреди зимы на лице означает либо возможность даже зимой посещать курорты, либо, на худой конец, возможность, приобретя лампу с ультрафиолетовыми и инфракрасными лучами, ежедневно устраивать себе сеансы облучения на дому. Лицо его было тонко чертами, приятно, даже красиво, и не содержало в себе ни одной сколько-нибудь выраженной национальной черты. Ему было лет тридцать пять, улыбка его была вежлива. Он слушал нашу с архитектором беседу, но не произносил ни слова. Лишь, услышав, что я из Советского Союза, перегнулся через архитектора и внимательно долго смотрел на меня. Вскоре ему захотелось курить. Он вышел в коридор и стоял у окна, лицом к нам. Я спросила архитектора:

— Как вы думаете, кто этот человек?

— Не знаю, — почесал он в затылке, — какой-нибудь выскочка. Видно, что с деньгами.

Покурив, приятный господин вернулся и, воспользовавшись паузой в разговоре, наклонился в мою сторону.

— Простите, но я впервые встречаю человека из Советского Союза, мне интересно кое-что узнать у вас. Например, наша пресса пишет, что у вас закон преследует стремление человека к накоплению денежных сумм. И даже, обнаружив эти суммы, изымает их насильственным путем.

— Ваша пропаганда, — сказала я ему, не преминув свести счеты с тенденциозной буржуазной прессой, — представляет нас какими-то чудовищами. А между тем в нашей стране никто не отнимает насильственным путем денег, которые заработаны честным трудом…

— Я не совсем о том вас спросил, — мягко прервал меня собеседник. — Я говорил об очень больших денежных суммах. Видите ли, я — миллионер…

Он сделал паузу, явно желая, чтобы сказанное им было основательно осознано. Наступило мгновенное молчание.

— Поздравляю! — разрушила я тишину. И был в этом слове оттенок насмешливости и язвительности, вернее, не был, а хотела я вложить этот оттенок, но лег ли он в сознание миллионера — и так и не поняла.

— Благодарю вас! — он улыбнулся в ответ с заметным торжеством. — Я — миллионер, и горжусь этим!

Тут-то мне и показалось, что вот-вот он встанет, снимет с полки чемоданчик и, щелкнув замком, покажет нам с архитектором аккуратно сложенный миллион — повторится сцена, описанная Ильфом и Петровым в иных обстоятельствах, на иной почве, с иными героями, и — самое обидное — что никто не поверит мне, начни я рассказывать кому-либо из соотечественников, а тут же обвинят в плагиате: «Плоско, дорогая, было!»

Но миллионер за чемоданчиком не полез. Он стал подробно расспрашивать меня о чертах нашей жизни, связанных с деньгами, деньгами, деньгами. Куда мы их тратим? Почему, как ему известно, мы очень расточительны в быту и хлебосольны? Узнав, что я литератор, он засыпал меня градом вопросов о доходах с моих произведений. Вот где была мука! Никак не могла я втолковать ему, что я не считаю доходы, а в лучшем случае подвожу итог расходам, что, выпустив в свет восемь поэтических книг (Восемь?! Тиражи — 10, 20, 40 тысяч! Неслыханно! И у вас нет миллиона? Кто читает ваши книги? И не только ваши? Раскупаются моментально? Зачем читать столько поэзии?), я никогда не подсчитывала — сколько мною получено за каждую книгу, сколько удержано налогов, какова общая сумма моих заработков за всю жизнь, за десятилетие, за год. Почему не подсчитывала? Не видела необходимости так бездарно тратить время. Во что я вкладывала эти деньги? Да в быт свой, разве упомнишь: книги, одежду покупала, на юг ездила, друзьям взаймы давала…