Примечательно, что в схожей ситуации февраля—марта 1917 г. Алексеев, видя перспективу «войны междоусобной» во время «войны внешней», все-таки предпочел отказаться от военных методов борьбы с революцией. По воспоминаниям Борисова, «Алексеев не принимал участия в августовском Корниловском выступлении. Умудренный опытом, обладая более спокойным характером и оценив состояние армии, он не разделял мотивов, руководивших Корниловым, и не верил в успех».
С Корниловым после февраля 1917 г. Алексеев встречался несколько раз. Как известно, он поддержал просьбу Родзянко о назначении Корнилова командующим Петроградским военным округом. Однако в апреле Алексеев, получив сведения о намерениях Гучкова перевести Корнилова на должность Главнокомандующего армиями Северного фронта, заявил свое категорическое несогласие с данным назначением. Главковерх считал подобные перестановки не соответствующими строевому опыту Корнилова и крайне нежелательными для фронта. В результате Корнилов получил пост командующего 8-й армией Юго-Западного фронта.
В дни проведения Государственного совещания Алексеев посещал поезд Главковерха, на котором тот прибыл в Москву. Полного содержания их бесед узнать невозможно, но говорить о принципиальных разногласиях между генералами излишне. В пересказе Деникина, Корнилов заявил Алексееву, что в ожидаемых действиях против советов «придется опираться на офицерский союз, — дело Ваших рук. Становитесь Вы во главе, если думаете, что так будет лучше». «Нет, Лавр Георгиевич, Вам, будучи верховным, это сделать легче», — ответил Алексеев.
Не выглядит также правомерным мнение о полной неосведомленности Алексеева в отношении явных (а возможно, и тайных) намерений Корнилова. Какова же роль Алексеева в «корниловщине»?
Весьма интересное свидетельство содержится в частной переписке посла России во Франции Маклакова с послом в САСШ Б.А. Бахметевым. Отчасти это свидетельство подтверждает также осведомленность Алексеева о возможных совместных действиях Временного правительства и Ставки в конце августа 1917 г. с целью «нейтрализации Советов». Разговор между Маклаковым и Алексеевым мог состояться в поезде, в котором генерал уезжал из Петрограда (где он в эти дни давал показания, в качестве свидетеля, но т.н. «делу Сухомлинова») в Смоленск 26 августа. Уже на следующий день он был экстренно телеграммой вызван обратно в столицу и получил информацию уже не о движении на Петроград 3-го конного корпуса (в соответствии с планами глав военного ведомства Б.В. Савинкова и Керенского), а о действиях «изменника-генерала», намеревавшегося «захватить власть». Но более вероятно, что эта беседа имела место 27 августа в вагоне на Царскосельском вокзале, где остановился Алексеев.
«Он (Алексеев. — В.Ц.) тогда вызвал меня к себе в вагон, — писал Маклаков, — он был уверен в успехе восстания; не сомневался, что через два дня Корнилов возьмет Петроград (показательная уверенность Михаила Васильевича. — В.Ц.) и думал уже о том, какой тогда нужно установить порядок, кому вручить власть. Тогда Алексеев находился в периоде некоторого увлечения Милюковым и кадетами; думал, что нужно поставить у власти именно их. Я могу представить себе что угодно, только не это; в кадетские способности управлять Россией в момент революции я не верил никогда, а в этот момент — меньше, чем когда-либо….В своем контрреволюционном настроении тогда я шел так далеко, что хотел прежде всего восстановить силу Основных законов; вернуть к жизни Государственную Думу и Совет, и к тому — и монархию. Мне казалось, что нужно вернуться к “законности”; законным было только отречение Николая; его нужно было оставить в силе, но провозгласить Алексея Государем (примечательная оценка акта Николая II. — В.Ц.), созвать Думу, образовать ответственное министерство и попытаться сделать все то, необходимость чего жизнь доказала… Любопытно, что мне на это ответил Алексеев; он ужаснулся: “Как, Вы хотите монархию?” Я ему ответил: “Удивительная вещь; я всю жизнь боролся против монарха, если не монархии; а Вы этой монархии служили верой и правдой; и вот сейчас я вижу в ней спасение, а Вы ее откладываете, как простое историческое недоразумение”. На это Алексеев мне отвечал: “Вот именно потому, что я ей служил, как Вы говорите, верой и правдой, я ее и знаю; и потому что я ее так хорошо знаю, я ее не хочу”. На это я ему ничего не ответил, но мог бы ответить: “А я лучше, чем Вы, знаю кадетов, и именно потому, что я их знаю, я их не хочу”».
Данный отрывок из письма Маклакова, несмотря на весьма нелестную характеристику им своих «партийных товарищей», подтверждает принципиальную правильность тезиса о существенной эволюции «вправо» части кадетской партии (в том числе и Милюкова, как это будет показано далее), в сторону признания необходимости обязательного восстановления в России конституционной монархии. Почему же подобный лозунг был не вполне приемлем для Михаила Васильевича летом 1917-го? Очевидно, в этот момент его позиция, в общем, не противоречила позиции Корнилова, заявившего в беседе с одним из офицеров (правда, уже во время «Ледяного похода»): «После ареста Государыни я сказал своим близким, что в случае восстановления монархии мне, Корнилову, в России не жить. Это я сказал, учитывая, что придворная камарилья, бросившая Государя, соберется вновь. Но сейчас, как слышно, многие из них уже расстреляны, другие стали предателями. Я никогда не был против монархии, так как Россия слишком велика, чтобы быть республикой». То есть сам по себе монархический строй, как наиболее подходящий для России, являлся несомненным, но многие его носители и, что не менее опасно, его не в меру ретивые и не самые достойные «реставраторы» (учитывая, например, поведение многих придворных в марте) вызывали у Алексеева неоднозначное отношение{79}.
Другие, не менее интересные, сведения содержат опубликованные в эмиграции воспоминания одного из организаторов т.н. Республиканского центра, сотрудничавшего с Союзом офицеров, инженера П.Н. Финисова. Представители этих организаций собирались весьма активно действовать в момент приближения 3-го конного корпуса к Петрограду. Поскольку одной из задач корпуса предполагалась ликвидация Совета рабочих и солдатских депутатов (если бы он оказал противодействие Временному правительству), то для его «гарантированного разгрома» предполагалось разыграть следующий сценарий. «Полки генерала Крымова продолжали двигаться к Петербургу. Не воспользоваться этим, — считал Финисов, — было бы преступлением. Если повода нет, его надо создать. Специальной организации было поручено на этом совещании вызвать “большевистское” выступление, т.е. разгромить Сенной рынок, магазины, одним словом, поднять уличный бунт. В ответ должны были начаться, в тот же день, действия офицерской организации и казачьих полков генерала Крымова. Это поручение было возложено на генерала (тогда еще полковника. — В. Ц.) В.И. Сидорина, причем тут же ему было вручено 100 000 рублей на эту цель (из этой суммы генерал Сидорин истратил только 26 000 рублей на подготовку “большевистского бунта”, а остальные 74 000 вернул затем нам)… Момент же искусственного бунта должны были определить мы, т.е. полковник Десиметьер и я, после свидания с генералом А.М. Крымовым, переслав приказ шифрованной запиской в Петербург».
Примечательно, что, по воспоминаниям Финисова, «генерал Корнилов не был своевременно осведомлен о плане «искусственного большевистского бунта» в Петербурге: мысль эта всецело принадлежит петербургской организации, принявшей такое решение в последний момент».
Казалось бы, ничто не предвещало неудачи такой «красивой» но форме, но глубоко порочной, провокационной по сути своей задачи. Если бы не неожиданное введение Сидориным «в курс дела» генерала Алексеева. По воспоминаниям Сидорина, также опубликованным уже в эмиграции, «день 28 августа был проведен в полной готовности; 29 августа (то есть уже в то время, когда Алексеев, как будет показано далее, знал о готовности Керенского “разгромить заговор” Корнилова. — В.Ц.), с утра до 4—5 часов дня я провел у генерала Алексеева, и при полном его одобрении в связи с общей обстановкой, вынуждены были отказаться от активного выступления в Петрограде по причинам исключительно важного характера».