— Простите… Вечером… я не смогу, — пробормотал он смущенно.

— Боитесь? — Вероника Петровна коротко и с колючей иронией рассмеялась. — Герой неба боится кроткого земного существа!..

Петр Николаевич увидал, как сверкнули ее острые зубки и от углов рта побежали волны морщинок. Он хотел тоже ответить ей дерзостью, но сдержался и, буркнув: «Простите!» — побежал к поручику Стоякину.

Николай Зарайский взлетел с твердой решимостью доказать свое уменье виражить не хуже «нижегородского голубятника». Он с гнетущей завистью наблюдал, как приветствовали гатчинцы Нестерова, как метнулась к нему Вероника…

Ревность, обида, злоба копошились в душе Зарайского, и в эти минуты не было такого безумного и отчаянного шага, на который он не дерзнул бы. Хотелось подойти к Веронике Петровне, взять ее за белые, не раз ласканные плечи и крикнуть, как самой последней распутной бабенке:

— Будет тебе бродить возле мужчин, словно кошке у горшков со сметаной!

Офицеры рассказывали о ней анекдоты, но, заметил Николай, завидовали его связи с ней.

Нет, все-таки он любил ее. Пусть она старше, пусть замужем, пусть распутна, но Зарайский был уверен, что нигде не найдется еще такой женщины, в которой было бы столько нежного лукавства, неистощимой изощренности ласк, остроумия и какой-то врожденной, постоянно возбуждающей его игривости.

Несмотря на молодость, у него было уже много романов, но после Вероники все женщины казались скучными, серыми, как прошлогодние газеты.

Теперь, при взлете, в Зарайском еще держалась решимость исполнить обещание, данное Веронике. Аэроплан перемахнул через деревья. В моторе что-то захлопало. Зарайский хотел перекреститься, но правая рука была занята ручкой управления, а левая — бензиновым сектором.

«Спаси, господи…»

Всякий раз, взлетая, он молился, выпрашивая у бога благополучный исход полета и веря, что ему не будет отказа. Зарайский знал немало летчиков, которые пристраивали в кабинах аэропланов иконки Николая-чудотворца или божьей матери. Другие брали на борт талисманы в виде ладанок, медальонов, золотых нашейных крестиков, прядок волос жен либо возлюбленных, не летали тринадцатого числа и в понедельник, а также в те дни, когда случалось встретить покойника или попа.

Альтиметр показывал шестьсот метров. «Пора виражить!» — подумал Зарайский и стал легонечко накренять аппарат. Вдруг порывом ветра подбросило правую полукоробку крыльев, и аэроплан круто накренился влево.

Зарайский панически ухватился за упущенную на мгновенье ручку управления и выровнял аппарат. Лицо покрылось испариной. Сердце стучало громко и часто, словно напоминая Зарайскому, что второй раз из такого крена вывести аэроплан не удастся.

Именно при таких неожиданных кренах и срывались многие авиаторы. Вспомнился последний покойник Федя Волков и фотокарточка его, вклеенная в ступицу винта, уже успевшая пожелтеть и покоробиться от дождей и солнца…

— К черту Нестерова! К черту этого безумца, который бредит о «мертвой петле»! Она захлестнет его и задушит. Да, да, задушит! — кричал Зарайский под ровный треск мотора.

Он и сам теперь походил на безумного. «А как же обещание, данное Веронике?» — уколол его внутренний голос.

Стоит ли ради Вероники рисковать головой? Не-ет! Он сумеет убедить ее, что он ей нужнее живой. Зарайский совсем успокоился и стал выполнять «восьмерки».

На аэродроме поредело. Гатчинцы расходились, смутно предчувствуя, что теперь, после Нестерова, в небе не произойдет ничего интересного…

Вероника Петровна все-таки дождалась Нестерова. Он шел к ангару, опустив голову: ему уже объявили об аресте.

— Петр Николаевич! Я вижу, начальство приветствовало вас с меньшим восторгом, нежели гатчинские зеваки.

— Найденов размахивал перед моим носом инструкцией и кричал: «Читайте, поручи-ик: „Максимально допустимый крен для аэропланов — двадцать градусов!“»

— Ну и летали бы себе по инструкции, не тревожа начальства, — сказала Вероника Петровна, глядя на него с насмешливой проницательностью.

— Но ветер дует не по инструкции! — воскликнул Петр Николаевич.

Вероника Петровна расхохоталась.

— Открою вам одну тайну. Зарайский обещал сегодня, простите, «утереть нос Нестерову», а летал так, что тошно было смотреть.

— В детстве, в корпусе, его звали «мозолекусом», — с грустной усмешкой проговорил Петр Николаевич. — Удивительно, как у некоторых людей характер проявляется еще в юном возрасте, он как бы заявляет о себе: «Глядите, каким я буду, когда стану взрослым! Только тогда вы меня не сразу узнаете, так как я чаще буду ходить в маске».

— Сегодня я увидала Зарайского без маски. Впрочем, не только сегодня… — В тоне ее не было и тени досады, скорее злорадство, смешанное с иронией.

— Ах, Петр Николаевич, — проговорила она с отчаяньем, хрустнув пальцами. — Если бы вы знали, как я устала в этой Гатчине! Мне надоело здесь все, наскучили люди… Уехать бы куда-нибудь на необитаемый остров, что ли… Ведь остались, наверно, такие острова?

— Такие острова еще есть. Но вы, разумеется, собираетесь туда не одна? — спросил он вкрадчиво. Ему было забавно наблюдать, как эта томная дама начинает очередной роман.

Вероника Петровна игриво-капризно надула губы.

— Вы смеетесь… Но если бы вы знали, как я… люблю вас!.. Понимаю, что это, должно быть, безумие… Скоро вы оперитесь, как говорит Стоякин, и улетите в далекие края. Вот почему я отважилась признаться в своем чувстве…

Она нервно комкала в руках платочек. В глазах блестели слезы.

Петр Николаевич нахмурился. Ну и актриса! Ну и старая… шалунья! Не слишком ли далеко зашла она в своей игре…

— Поймите, мне ничего от вас не надо, Петр Николаевич. Я хочу лишь сказать вам, что никогда не забуду вас…

— Послушайте, Вероника Петровна, — резко прервал ее Нестеров. У него запрыгала правая бровь, и это предвещало вспышку гнева. — Все, что вы говорите сейчас, выглядело бы очень забавным, если бы не имело отношения… к Стоякину. Извините, я буду откровенен и, может быть, резок… Своими любовными шашнями вы увечите душу мужественного, хорошего человека. Стоякин все чаще приходит на полеты пьяным. Вы понимаете, чем это может кончиться? Оставьте же вашу связь с Зарайским, единственное, о чем прошу вас!

Вероника Петровна выпрямилась. Гнев и обида перекосили ее лицо, ставшее вдруг некрасивым, злым, старым…

— Благодарю вас, — прошептала она и, отвернувшись, быстро зашагала, почти побежала к воротам аэродрома.

— Объяснился! — невесело усмехнулся Петр Николаевич, проводив ее взглядом…

С приездом Наденьки и здесь, в Гатчине, «дом Нестеровых» приобрел то же значение, что и на Дальнем Востоке.

Это был своеобразный маленький клуб, где по вечерам офицеры-летчики до хрипоты спорили о полетах, о новых конструкциях аэропланов, об искусстве, о происках немцев на Балканах.

В воскресенье сюда приходила целая ватага мотористов во главе с Нелидовым. Располагались прямо на траве в саду. Петр Николаевич изучал с ними магнето, карбюратор, масляную и бензиновые помпы — самые сложные агрегаты мотора. Он объяснял им законы механики, электротехники, сопротивления материалов. Мотористы вспоминали разные случаи, когда мотор выбрасывал черный дым из патрубков, «стрелял» в карбюратор, недодавал оборотов или перегревался и стрелка термометра ползла к красной черте.

Эти занятия обогащали и самого Нестерова: по крупицам собирал он их наблюдения, которые не вычитаешь ни в одном учебнике.

Потом Наденька выносила в сад самовар, и открывалось чаепитие. Начинались рассказы о всяких историях и приключениях. Однажды Нелидов рассказал смешную историю про своего деда Онуфрия:

— Напился как-то дед Онуфрий и лег на печке спать. Среди ночи просыпается, и кажется ему, что заблудился он в дремучем лесу. Воет вьюга. Ни зги не видать. «В такую ночь только ведьмам да чертям раздолье, а христианской душе погибель!» — думает дед Онуфрий, и так ему себя жалко стало, что заплакал горькими слезами. Плутал он по лесу, из сил выбился. Вдруг увидал избушку. Подошел к ней и стучит в ставни: