Хорошо хоть, недалеко, мимо Летнего сада по Фонтанке, и вот она – прорубь. Зачерпнула воды, одела варежки на озябшие руки (стояла редкая для ноября стужа, термометр иногда опускался до 30) и домой, мелкими старушечьими шагами. Минут за двадцать можно дойти, если отдыхать пореже. Воздушной тревоги пока не объявляют, значит «немец» прилетит чуть позднее – ближе к вечеру, тогда не зевай – бегом в убежище на соседней улице. Переждала – и домой, снова потихоньку скармливать печке-«буржуйке» остатки мебели и паркета.

Хотя, им ещё грех жаловаться… У отца – офицерский паёк, у матери рабочая карточка, впроголодь, на грани, но прожить можно.

…Начало войны Яша встретил на небольшой, но ответственной должности начальника радиоузла на Литейном проспекте, куда попал после окончания техникума. Аня воспитывала дочку, вечный недостаток денег воспринимался по молодости с некоторым юмором.

Молодые супруги даже успели съездить в Киев, но местная родня приняла их не слишком любезно, прибывая в шоке от столь незавидной (по их мнению) женитьбы.

22 июня, не дожидаясь повестки, Яков пришёл в райвоенкомат и вскоре в новенькой лейтенантской форме убыл в район боевых действий.

Ему невероятно везло в тех страшных боях лета 41-го. Из его роты в строю оставалось человек 30, а он – как «заговорённый» – живой и ни разу не раненый. Но в августе, под городом Великие Луки запас везения, видно, кончился, и пуля из немецкой винтовки прошила почти насквозь, нехотя остановившись только у позвоночника. Его сочли убитым но, придя в себя на короткие мгновения и собрав остатки сил, Яша тихим матерным шёпотом быстро сказал санитарам пару выразительных фраз, после чего с облегчением потерял сознание. В госпитале его выходили, но после медкомиссии перевели в часть связистов на окраине Ленинграда.

Дефицит инженерных кадров был острейший, а спецом Яша был отличным, вот и мотался круглые сутки по городу и области, организовывал, налаживал, восстанавливал. И под бомбы попадал не раз и не два, и под обстрелы (понятие «тыл» было весьма относительное), но привычно белозубо улыбался, загружая инструмент в «полуторку» и морщась от боли в раненом боку. Спал урывками, работал на износ, но все же, нет-нет да и заезжал к своим на Фонтанку…

Вот и сегодня, уговорив водителя подождать пять минут, тяжело поднялся на второй этаж, освещая себе дорогу фонариком, открыл знакомую дверь и обнял закутанную в одеяла и платки Леночку.

– Чего ревёшь? – и замолчал, увидев на коленях у дочки окоченевшее рыжее кошачье тельце.

– Дааа… – Мишку он тоже любил, знал, что тому не выжить никак, и так долго продержался, не иначе дочка потихоньку подкармливала, пока было чем. В городе давно ни кошек, ни собак не осталось – съели всех.

– Мама где?

– На работе, скоро придёт. Дождёшься?

– Да нет, не получится, ехать пора. Ладно, давай сюда Мишку, похоронить надо. – Завернул в тряпицу невесомое тельце… – После войны будет тебе роскошный мохнатый котище, и назовём его как-нибудь красиво: «Герцог», например. Одобряешь имя?

– Лучше, «Маркиз», пап, – улыбнулась сквозь слёзы.

– Уговорила, пусть будет «Маркиз». Ну давай, маме привет. Дрова экономь, а то мебели в доме почти не осталось. После войны целый год наверное, на одни гарнитуры работать будем, – и тоже улыбнулся, пряча от дочки сумасшедшую усталость на осунувшемся лице.

Выйдя из парадного, привычно завязал тесёмки ушанки под подбородком и быстрыми шагами направился к «полуторке». Открыл дверь кабины, но не удержался и бросил короткий взгляд на знакомое, тёмное сейчас, окно…

– Поехали, Петрович, а то налетят ещё, уроды…

Машина вырулила на Литейный проспект, аккуратно объезжая сугробы и вмёрзшие в землю заснеженные глыбы троллейбусов…

Где-то вдалеке завыли сирены, залаяли «зенитки» и эхо понесло звуки отдалённых бомбовых разрывов по пустым, вымершим улицам…

Много позже, Лена (Елена Яковлевна) призналась мне, что по-настоящему поняла значение страшного слова «война» именно в тот далёкий вечер, сидя в пустой холодной и темной квартире с трупиком несчастного Мишки на коленях. Потом она не плакала, видя как умирают от голода люди, как бомбы сравняли с землёй соседний дом вместе с жильцами (силы дойти до убежища были не у всех), не плакала, видя промёрзшие трупы на родном Литейном. Не плакала и все. Как отрезало.

Впереди была зима 41-го, самая страшная зима в истории города…

Осень,1942 год.

Яша привычно улыбнулся и в последний раз помахал рукой с берега Анечке и Лене.

Застучала-зашипела паровая машина, взбивая пенные буруны за кормой, стальной трос натянулся, выбирая слабину, и древняя латанная-перелатанная баржа потихоньку развернулась носом в сторону фарватера. На корабле из группы прикрытия расчёты привычно и несуетливо заняли места у зенитных установок. Короткий гудок. Всё, пошли!

Навигация заканчивалась, сезон суровых осенних штормов на Ладоге был в разгаре, переход из Осиновца до Кабоны обещал быть для моряков привычно трудным и опасным.

Позади была суета и неразбериха посадки на борт, поиски свободного места для жены и дочки, прощальные объятия, обещания «…написать, как только приедем на место…». Впереди – тяжёлый и опасный переход каравана по неспокойной воде под бомбами и пулемётными очередями. Но другой возможности вывезти своих в тыл больше не будет. Ещё неделя, от силы две – и все, эвакуация закончена.

Вот и «вырвался» из части на один вечер для того, чтобы наконец-то отправить жену и дочь на Большую землю…

Яша с трудом, опираясь на палочку, прохромал до ближайшего ящика и тяжело присел, вытянув вперёд раненую ногу. Горестно усмехнулся… Это же надо было так по глупому нарваться! Было пара часов свободных, решил Анечку с работы проводить до дома. Шли, как в мирное время говорили о разном, наслаждаясь нечастым общением… И «приспичило» же немцу артобстрел начать на полчаса раньше обычного! Все целы, а ему осколком прямо в щиколотку «прилетело»… Вот и тащила его на себе верная жена почти через весь Литейный мост! Снова госпиталь, костыли, вот теперь «пижонская» тросточка. Врачи говорят ещё пару-тройку месяцев похромать придётся…

Где-то вдалеке, на пути каравана небо вспыхнуло светом прожекторов, пунктирами пулемётных трассёров и разрывами. Немцы вылетели на перехват! И зазвучала привычная и оттого вдвойне страшная «музыка» далёкого боя… В один нестройный рёв слились звуки моторов, вой авиабомб, пулемётные очереди с буксиров, барж и кораблей охранения, чёрный флотский мат и жалобные крики пассажиров, удары пуль о корпуса, надстройки и человеческие тела, визг рикошетов, стоны раненых …

Яша вглядывался вдаль, и до белизны в онемевших руках сжав тросточку и тихо матерясь про себя, пытался угадать, что творится там, в этой сумасшедшей круговерти удаляющейся схватки…

…После долгого ожидания на стуле в тёплой складской канцелярии он вышел на пирс и подошёл к дежурному майору (или кто он там, сам чёрт не разберёт эти флотские звания).

– Слушай, майор, «Батурин» дошёл?

– Дошёл твой «Батурин», дошёл, лейтенант. – Майор устало закурил – Даже без потерь… Один легкораненый и только. А вот перед ним баржа… Совсем хреново… Два прямых попадания…

– Там же детдомовские, – ахнул Яша и коротко выдохнул – Спасли?

– Говорят тебе, два прямых! Вода в октябре, сам знаешь…

Яша повернулся и заковылял в сторону КПП. Не дойдя, присел на бревно и молча обхватил голову руками. Он отлично помнил, как грузились на баржу дети с серьёзными, уставшими лицами, все в одинаковых сереньких пальтишках с пришитыми на рукав тряпичными бирками. На белых нашивках аккуратным учительским почерком химическим карандашом были выведены имя, фамилия, адрес детдома пункта назначения. И среди массы одинаковых пальто, чемоданов и рюкзаков, ярким пятном – розовый плюшевый заяц на руках у белобрысой девчушки 6-7 лет… Почему-то лучше всего запомнился именно этот нелепый розовый заяц…

Лейтенант Яша молча раскачивался, обхватив голову руками и вспоминая полузабытые с детства слова молитв на древнем языке, просил Бога: возьми их к себе, ну что тебе стоит, они ведь и не жили ещё… они ничего не успели.., а вода в октябре… ты ведь всё знаешь, их, и тех, других…, тысячи маленьких жизней…, если ты не дал им жить, если ты допустил всё это сделай им хорошо хоть после смерти, ты ведь можешь, я знаю, ты можешь… и ту, белобрысую с розовым зайцем не забудь, не забудь, пожалуйста…