В другом случае инициативу проявил Сенат. Простой подьячий Переяславль-Рязанской провинциальной канцелярии Иван Беляев по случаю проезда персидского посольства требовал от мужиков подвод вчетверо больше, чем было нужно, а потом милостиво разрешал некоторым не являться — понятно, за взятку. Таким нехитрым способом канцелярский «крючок» заработал 1100 рублей и еще 284 рубля получил на фальшивых подрядах провианта и фуража. Возможно, Беляеву всё бы сошло с рук, если бы он не стал неосмотрительно требовать подношений с крестьян самого генерал-прокурора Н. Ю. Трубецкого, знавших, кому жаловаться. Сенат в сентябре 1741 года послал разбираться советника Ревизион-кол-легии Ивана Таптыкова, но обнаглевший подьячий «в допрос не пошел». Только явившийся следом статский советник и бывший офицер-гвардеец Григорий Полонский отправил его под караул. Попутно вскрылось полное бездействие воеводы, асессора Петра Чебышева, который повинился следователю в том, что принимал от подьячего подачки в несколько десятков рублей «за неполучением вашего императорского величества жалованья». Воеводе повезло — он как раз успел попасть под объявленную Елизаветой Петровной после переворота амнистию и отделался всего лишь понижением в чине и возвращением полученных денег³⁴².

Однако зачастую не только обыватели, но и сами начальники (как правило, отставные офицеры) оказывались бессильны перед действующей армией — маршировавшими полками или воинскими командами, выполнявшими поручения по «понуждению» администрации к сбору налогов, «искоренению корчемств», «сыску воров и разбойников».

Четвертого января 1741 года в уездный городок Валуйки явился «Белозерского полку полковник фон-Стареншильд с несколькими офицеры и гранодеры и солдаты». Командир и его подчиненные строем пошли на «дом государев, где живут воеводы». Уездный начальник капитан Исупов спустя четыре дня доложил в Белгородскую губернскую канцелярию:

«И оный полковник, не требуя ничего, бранил его, воеводу, матерно и бил по щекам трижды и кричал барабанщиков с батожьем бить его; и от того бою он, воевода, ушел в хоромы. И вбежав в хоромы, он, воевода, заперся в передней светлице, а он, полковник, прибежал за ним в сени и кричал караульщику: подай топор двери той светлицы вырубать и вырубил с гранодеры из той светлицы двери с криком; а он, воевода, видя то, заперся в заднюю светлицу. И оный полковник, зашед задней светлицы к дверям и вырвав же с крючьем двери, и вломился в ту светлицу и паки бил воеводу и жену его и выбил из рук жены его младенца. А его, воеводу, он, полковник, бил, взяв за волосы, а гранодеры за платье, и вытащили в переднюю светлицу; и бил же, как он, полковник, так и гранодеры кольцом, и разбил воеводы лицо до синя и всё распухло, и кричал гранодеры: "дай плетей бить его, воеводу", и заворотил кафтан с камзолом, чтобы бить плетьми. И как гранодеры побежали за плетьми, то он, воевода, устрашась того, чтоб и до смерти не убил, вырвался из рук и бежал в канцелярию. И в тот час пограблено и пропало собственных его воеводских пожитков: шуба да епанча лисья женская — цена 46 рублей; 1 стакан большой, 3 стакана средних, 8 чашек больших серебряных, ценою 45 рублей; 6 малых чашек да 7 ложек серебряных ж, ценою 26 рублей; ковер персидский новый, ценою 6 рублей; серьги одни золотые с яхонты, ценою 5 рублей 50 коп. И из того государева двора он, полковник, приезжал к канцелярии и пошел к тюремной избе, в которой содержатся колодники, и вшед в ту избу и обнажив шпагу, говорил, ходя по избе, — он-де, полковник, их всех переколю, и спрашивал колодников всех: "ты кто?"».

Выбив бревном дверь, полковник ворвался в воеводскую канцелярию, избил караульного при денежном ящике и кричал: «Подать бревно для выбивания дверей!» Бумаги, лежавшие на столах, были сброшены на пол и истоптаны ногами. Кажется, воеводская жалоба на дебошира осталась без результата³⁴³.

«Внутренний покой» на окраинах страны нарушали периодически бунтовавшие подданные. 27 января 1741 года генерал-лейтенант Л. Я. Соймонов доложил в Петербург об успешном подавлении последней вспышки «злодейственного и возмутительного бунта» — башкирского восстания 1735–1740 годов. Согласно генеральскому рапорту, с марта 1740-го было «побито» 3800, казнено 393, отправлен в ссылку и на каторгу 281 и «померло» 270 бунтовщиков; еще 1061 человека раздали «желающим». Всего же за время восстания были «искоренены» и розданы 5919 башкир³⁴⁴. Раненый предводитель восставших Карасакал (простой общинник Миндигул Юлаев, объявленный ханом Султан-Гиреем) вместе с частью повстанцев ушел в казахские степи.

На крайнем северо-востоке империи власти так и не смогли завершить покорение местных народов, не желавших становиться подданными и плательщиками ясака. На Камчатке восстания разрозненных родов подавлялись довольно быстро. Капитан-командор Витус Беринг в мае 1741 года, отвлекаясь от экспедиционных дел, послал прапорщика Левашова и «партии командира» Борисова усмирять «ясашных камчадалов», которые «забунтовали и 12 человек убили до смерти». Мероприятие прошло успешно, и вскоре Беринг с помощником капитан-лейтенантом Алексеем Чириковым «следовали» (допрашивали) захваченных пленных; часть из них были признаны невиновными, а семь человек оставлены под арестом «до указу»³⁴⁵.

На Чукотке в 1737–1740 годах объединившиеся отряды чукчей осуществили несколько крупных грабительских набегов на «верноподданных» оленных юкагиров и коряков и угрожали «в Анадырску руских людей смерти предать и острог Анадырской огнем зжечь и пуст сотворить». Справиться на просторах тундры с такими набегами, наносившими ущерб казне и подрывавшими авторитет русской власти, у правительства сил не было. Кабинет-министры летом 1740 года повелели иркутскому вице-губернатору с карательной экспедицией «итти на немирных чюкч военною рукою и всеми силами старатца не токмо верноподданных ее императорского величества коряк обидимое возвратить и отмстить, но их, чюкч, самих в конец разорить и в подданство ее императорского величества привесть». Но уже 25 ноября сенаторы обратились в Кабинет с предложением отказаться от походов на Чукотку, «дабы в таком отдаленном и трудном пути, по которому потребного в пищу запасу возить с собою за неудобность признаваетца, напрасно людей не потерять и голодом не поморить». По здравом размышлении министры повелели: «…в Чукотскую землицу для разорения живущих тамо чукоч… за весьма дальним и неудобным путем… оружейных людей не посылать». Для предосторожности надлежало увеличить гарнизон Анадырского острога за счет «регулярных и нерегулярных лехких людей», но всё же впредь власти должны были стараться чукчей «наипаче ласканием, нежели суровыми поступками от того отвратить и усмирить и до дальнейших ссор не допустить»³⁴⁶.

Столица Российской империи — любимое детище Петра I — после недолгого запустения при его венценосном внуке снова стала быстро расти и развиваться, хотя в ее центре перед Адмиралтейством всё еще находились луга и огороды и паслось стадо дворцового ведомства. Невский проспект, «самая знатная и большая проезжая улица», пока не был застроен, а горожане позволяли себе голышом купаться в Фонтанке. Но население города к 1740-м годам достигло семидесяти тысяч человек, из которых восемь-девять процентов составляли иностранцы. В 1741 году был издан первый русский печатный план города, составленный на основании топографической съемки, проводившейся Академией наук³⁴⁷.

Датчанин Педер фон Хавен уже сравнивал Петербург с Вавилоном: «Пожалуй, не найти другого такого города, где бы одни и те же люди говорили на столь многих языках, причем так плохо. Можно постоянно слышать, как слуги говорят то по-русски, то по-немецки, то по-фински… Нет ничего более обычного, чем когда в одном высказывании перемешиваются слова трех-четырех языков. Вот, например: Monsiieur, paschalusa, wilju nicht en Schalken Vodka trinken. Izvollet, Baduska. Это должно означать: "Мой дорогой господин, не хотите ли выпить стакан водки. Пожалуйста, батюшка"». Петербург определял новые стандарты повседневной жизни, и его обитатели могли раньше других жителей империи познакомиться с европейскими новинками, касающимися не только военных или морских дел. «Охотникам до садов объявляется, что у садовника Ягана Бурггофа всякие свежие и чужестранные как поваренные, так и разных цветов семена продаются; а он живет в большой улице насупротив старого зимнего дому в доме иноземца Дальмана», — гласило одно из объявлений, напечатанных в 1741 году в столичной газете «Санкт-Петербургские ведомости».